Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

Голодным, затаившимся волком смотрел на нее Марко́ Гончаров. Лида поняла, что Гончаров уязвлен поступком Колесникова, что подчинился приказу, но при случае сведет с атаманом счеты. Все это хорошо, легко читалось на вечно пьяной физиономии Марка́, от одного вида которой Лиду бросало в дрожь…

Он смотрел на нее как на что-то неживое, будто перед ним была красивая игрушка, которую у него отняли, вырвали из рук, а за это полагается отомстить. И если б, конечно, был это не сам атаман… Не раз и не два Гончаров при случае тискал ее, щупал, однажды она замахнулась на него, но ударить не посмела — такой встретила злобный, звериный взгляд. Хотела было пожаловаться Колесникову, но горько лишь усмехнулась — нашла защитника!

Выполняя поручения в штабе, Лида терялась в догадках: почему ей доверяют? Пусть и не все, пусть самое простенькое, те же воззвания к бандитам, малозначащие приказы по полкам, большей частью хозяйственные… Ведь она может… Нет, ничего она не может. Что толку в ее знании этих бумаг? Кому она сумеет рассказать о них? Кто вызволит ее отсюда?.. Ей и доверяют писать эти бумаги потому, что она обречена, что ее при первой же необходимости убьют…

Лида плакала, жалела себя; ну, почему ее не убили вместе с Клейменовым, зачем привезли сюда, мучают, издеваются?

Вспоминая ночи, пьяного и безжалостного Колесникова, его молчаливые «ласки», она ожесточалась, ругала себя — слезы ее никакой пользы не принесут. Надо, несмотря ни на что, пытаться бежать отсюда, прихватить наган, обрез, застрелить кого-нибудь из охранников-церберов, того, кто будет мешать ей. Но скоро она убедилась, что и эти возможные ее намерения кем-то предусмотрены: оружие Опрышко и Стругов всегда носили при себе или прятали на ночь. Тогда она взялась голодать, но на ее голодовку попросту не обратили внимания — помирай, раз не хочешь жить. Только Колесников нахлестал ее по щекам, а ночью, явившись из какого-то ближнего набега, пьяный и трясущийся от холода, шептал ей в самое ухо: «Ты жри, Лидка, тебе жить да жить. Это у меня песня спетая, а ты… Я ж тебя, дурную, оберегаю, как ты этого не поймешь? Марко́ давно бы тебя по рукам пустил… Если нас разобьют, ты там замолви за меня словечко, а? Заступись. Я разве собирался с бандюками-то?! Заставили меня, Лидка, под наганом заставили… И не ругай, не проклинай меня. Кончится эта заварушка, женюсь на тебе, вот увидишь. Ты мне дюже люба, кохана!..»

Лида не поверила, конечно, ни одному его слову, утром Колесников и сам, наверное, забыл, о чем говорил, а она вдруг отчетливо поняла, какой это большой и жалкий трус — он и трясся-то вчера от одних мыслей о возможной расправе над собой, о законном возмездии, вот и напивается каждый день со своим штабом до чертиков…

Именно с этой ночи душа ее переродилась: Лида стала вспоминать разговоры с Макаром Васильевичем, его лицо, когда его били бандиты, убивали, — он не дрогнул, не попросил пощады, он ненавидел их всех. А она… слезки льет, жалко себя. Да разве этому учил ее Макар Васильевич? И разве не будущему отдал он свою жизнь? А она что? Сделали ее полюбовницей кровавого атамана, кошкой ненасытного, одичавшего кота, и она только и делает, что вздыхает: нет, отсюда не убежишь, оружие спрятано, за ней следят… Тряпка!

Дня два-три Лида ходила по штабу с замкнутым, отрешенным лицом. Теперь она зорче приглядывалась ко всему, что происходило вокруг, стала внимательнее прислушиваться к штабным разговорам, вдумывалась в бумаги, которые писала, запоминала их. Она по-прежнему не надеялась, что все это кому-нибудь пригодится, но появилась цель, явились силы — она теперь жила верой в свое избавление, в свой побег. Не может быть, думала Лида, что о ней никто не знает и не беспокоится, что Советская власть бросила ее на произвол судьбы. Разве могут остаться безнаказанными злодеяния Колесникова? Разве простят бандитам смерть Клейменова, его семьи?.. Пусть не скоро ее освободят, нет сейчас у Советской власти достаточных сил, но они обязательно появятся. А она, комсомолка Соболева, не станет больше плакать, отказываться от еды: ей нужны силы для побега, для борьбы! И еще она должна не просто убежать отсюда, из бандитского логова, а помочь Советской власти хоть чем-нибудь.

В тот же день, утром, прискакал из Россоши гонец. Лида видела уже этого человека: хмурый, неразговорчивый, с дергающимся левым веком. Он приезжал в Старую Калитву или сюда, на Новую Мельницу, обычно поздно вечером, даже ночью, привозил от кого-то (она это понимала) важные то ли задания, то ли сведения; с его приездом Колесников закрывался с Конотопцевым, Нутряковым и Безручко в горнице, через дверь слышались их приглушенные, озабоченные голоса, что-то обсуждающие, о чем-то спорящие. Раньше Лида, занятая собой, не прислушивалась к этим разговорам — мало ли о чем могли говорить эти изверги! Теперь же она тянула у себя в боковухе шею: над печью, выходящей к ее кровати жарким и широким боком, были оставлены умершим год назад хозяином для вентиляции круглые отверстия; отверстия эти были сейчас заткнуты тряпьем. Лида с бьющимся сердцем стала на табурет, вытащила из отверстия старую, в пыли, шапку, драные штаны…

Говорил приезжий, голос у него глухой, сиплый:

— Красные не могут опомниться от ваших ударов, Иван Сергеевич. Хорошо вы им всыпали, до сих пор бока зализывают. Но имей в виду, не успокоились, затевают новый поход. Выдрин вот что поймал…

Лида отметила себе: «Выдрин», подумала, кто бы это мог быть, среди бандитов она такого не знала. Она жадно вслушивалась во вспыхнувший в горнице спор, старалась понять его причину, и еще ловила имя приезжего — как его все-таки зовут? Но к нему по имени почему-то не обращались. Тогда она сама дала ему прозвище «Моргун» и улыбнулась от удовольствия — так шло оно приезжему.

— А теперь, Иван Сергеевич, — торжественно сказал Моргун, — вот это письмо глянь.

За столом в горнице стихли, слышно было лишь сосредоточенное сопение. Лида все тянулась, тянулась на носках, боясь пропустить что-нибудь важное — высоко было отверстие, надо было подложить что-нибудь… говорят же о чем-то, ах, какая досада!

От напряжения ноги ее неловко переступили, сорвались с табурета, и Лида с грохотом полетела на пол, на полосатую домотканую дорожку.

В дверь, которую она предусмотрительно закрыла на крючок, тут же замолотил увесистый чей-то кулак. Лида поняла, что это Кондрат Опрышко, он всегда так молотит; Лида вскочила, прихрамывая, бросилась к двери, открыла, и тотчас сунулась ей в самое почти лицо густая черная борода Кондрата.

— Ну?.. Чого тут грохочешь?

— Да вот… споткнулась… — белая от переживаний, сказала Лида. — Шла и… ногой табурет зацепила, упала…