Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

Из-за спины Опрышко выглядывал Сашка Конотопцев, подозрительно косился на нее, лисьей своей мордочкой водил из стороны в сторону.

— Штаб думае, а ты грохочешь тут… Тихо сиди, як мышка!

Кондрат с грозной физиономией закрыл дверь, а Лида без сил опустилась на пол. Бог ты мо-ой! А если б Сашка обратил внимание на открытую дыру, если б он догадался, что она подслушивает!..

Дверь снова открылась, на пороге стоял ухмыляющийся, обрадованный чем-то Колесников.

— Ты что это среди пола уселась? — спросил он.

Она дернула в смущении плечами, встала на дрожащих ногах, а он весело смотрел на нее, похохатывал. Лида видела новое выражение в лице Колесникова, похожее на радость, — обычно Колесников был хмурым и злым.

Он держал в руках какой-то листок, расправлял его в ладонях, гладил бережно.

— Ты вот что, Лидка. Перепиши-ка раз пять-шесть эту бумагу, да покрасивше. Для каждого, значит, полка. И штоб без ошибок було, поняла?

Он ушел, а Лида взяла в руки листок, написанный уверенной сильной рукой, стала читать:

С большой радостью я узнал о восстании воронежских крестьян. Твои успехи стали известны в Тамбовской губернии. Я восхищен.

Наше дело, наша борьба с комиссарами разворачивается широким махом по всей России. Нам, руководителям многочисленных повстанцев, надо стремиться к сближению наших армий. Хотел бы я иметь с тобой личное знакомство и дружбу. Я первый протягиваю тебе, Иван Сергеевич, руку и предлагаю держать со мной постоянную связь через бригаду Шамы (податель объяснит лично). С своей стороны я заверяю в полном моем расположении лично к тебе и к твоим храбрым бойцам. В знак готовности к дружбе обещаю в случае нужды оказать поддержку. Жду письма, желаю счастья.

Вот оно что-о… Вот, значит, почему радовался Колесников, вот отчего улыбался ей…

Богдан Пархатый, командир Новокалитвянского полка, тысячной почти банды, ехал со своей свитой и «эсеркой» Вереникиной, женой погибшего от рук чекистов белогвардейского офицера, на свадьбу Колесникова. Самое интересное в этой предстоящей свадьбе было то, что ни сам «жених», ни его «невеста», пленница Соболева, не знали об этом. Идею о свадьбе подал Митрофан Безручко, — этот на всякие выдумки горазд. Его охотно поддержали: по случаю разгрома красных отрядов было уже немало выпито самогонки и всякой другой дряни, в штабе наскучило орать здравицы в честь атамана и высокопоставленных предводителей, требовалось нечто новое. Тут-то и вылез со своей идеей Безручко — женить надо атамана по всем правилам! С Соболевой он жил, все это знали, хотя особо и не афишировал.

Свадьба так свадьба — есть повод лишний раз выпить. Боев пока не предвиделось: красные собирали какие-то свои разбитые остатки, тужились, воззваниями слободы и хутора завалили — мол, переходите на нашу сторону, вас обманули, простим и все такое прочее. Листки эти, разбросанные с аэроплана, тщательно собирались и сжигались — ни к чему народ смущать. В воззваниях, ясное дело, обман и хитрость, к стенке все равно чека поставит, так что выбирать не из чего…

Пархатый — сутулый, с близко посаженными, сплющенными какой-то гнилой болезнью глазами (и чем только не лечился: мыл глаза настоем табака, телячьей мочой при полной луне, отваром дубовых листьев, а все одно — мокнут) — сидел спиной к крупам лошадей, прятал хмурое черноусое лицо в воротник добротного, отбитого у гороховской милиции полушубка. Еще в засаде, на лесной дороге по-над Доном, по которой небольшой милицейский отряд возвращался, скорее всего, из Ольховатки, Богдан выбрал себе именно этот полушубок — милиционер был его роста и комплекции. Пархатый сказал своим, чтоб не стреляли в того вон, рыжего, сам его прикончит. Целился милиционеру в голову, боясь продырявить полушубок, но не попал. Милиционер, спрыгнув с саней, залег за кустом, отстреливался, и пришлось прошить его из ручного пулемета. Дырок в полушубке оказалось шесть, жалко было, но ничего, залатали, носить можно.

Усевшись поудобнее, Пархатый глянул на съежившуюся под промозглым встречным ветром Вереникину, посочувствовал ей: в таком пальтишке недолго и окочуриться. Надо бы бывшей этой офицерше кожушок какой при случае раздобыть, если… Богдан еще раз глянул на строгое лицо своей гостьи, — все, впрочем, будет зависеть от нее самой. Прежде всего она баба, пускай и бывшая чья-то жена, молодая и не дурнушка, с такой не грешно появиться в обществе, на той же Новой Мельнице. Он взял ее с собой намеренно: с одной стороны, пусть ее Сашка Конотопцев, как начальник разведки, прощупает, что за птица, а с другой, если все в порядке, не грех с нею будет и повеселиться. С третьей стороны, Вереникиной можно будет дать в полку какое-нибудь полезное дело — она грамотная, из барышень, гимназию, говорит, окончила, к тому же была или есть член эсеровской партии, он толком не понял. Что ж, связи Вереникиной и ее знакомства, грамота могут пригодиться, штаб Колесникова настойчиво укрепляет свои связи с Антоновым. А иначе и нельзя — нужны общие действия, тогда можно будет одолеть большевиков окончательно.

Пархатый вспоминал рассуждения Вереникиной, они казались ему правильными и толковыми. Она сказала тогда, в первый день, что, в общем-то, не собирается оставаться в Калитве, что вынуждена была пойти через их слободу, так как услышала о восстании еще в Павловске, побоялась идти через Богучар, там могли ее задержать чекисты. Если же она может оказать какую-нибудь помощь повстанцам, то будет рада — надо отомстить Советской власти за мужа.

Слушал Вереникину и смотрел ее документы не только Богдан Пархатый, но и оказавшийся по случаю в Новой Калитве Яков Лозовников — этот был заместителем у Григория Назарова, то есть приближенным к штабу Колесникова. Вдвоем они и допросили Вереникину, старались путать ее вопросами и даже пригрозили побить, но баба оказалась тертой: накричала на них с Яковом, сказала, мол, я вам не навязываюсь, не нужна, так и дальше пойду, в Ростове дел хватит, глядишь, в Донской области пригожусь, у Фомина. Там, видать, люди поумнее.

Пархатый понял, что они с Лозовниковым малость перегнули: действительно, баба эта может пригодиться и им. А на свадьбе надо угостить ее получше. Какие они, офицерские-то жинки? Свои, слободские, вроде бы и приелись…

Так, взбадривая себя и теша близкими планами, Пархатый время от времени обращался к Вереникиной с каким-нибудь вопросом, называл ее при этом по имени-отчеству, Екатериной Кузьминишной (так она потребовала), предлагал ей укутать ноги полостью или накинуть на плечи тулуп. Вереникина отказывалась, сидела в санях прямая, строгая, в праздничной белой накидке на темных волосах, с папироской в тонких пальцах. В тот день, когда она впервые появилась в Новой Калитве и была сначала доставлена к коменданту гарнизона, а потом к нему, Пархатому, на всех присутствующих в его штабной избе произвел сильное впечатление именно тот факт, что пришлая эта молодая баба курит. Такую здесь видели впервые — явно она была не из их мира. Да и претензии Катерина Кузьминишна сразу высказала господские: потребовала поместить себя в чистую и теплую избу, чтоб скота в ней не было и, не дай бог, вшей. Оказалось, что бывшая барынька не переносит и петушиного крика: бабка Секлетея, к которой Вереникину поставили на квартиру, петуха и двух кур держит теперь взаперти до самого пробуждения постоялицы… Да чего там, видать птицу по полету, видать!