Анатолий Ким - Вкус терна на рассвете

Утром, чуть свет, она должна подняться, подоить корову, принести воды, поесть и бегом припустить к станции, где возле нарядной уже сидят на завалинке ее товарки из ремонтной бригады. В то утро она так и не увидела гостя-плотника во всей красе — лишь мельком, пробегая мимо веранды, заметила лохматую макушку, торчавшую из-под одеяла. А вечером она не застала его — вместе с хозяином плотник отправился в соседний лес, чтобы привезти оттуда заготовленный тайно жердевой материал для крыши. Целый день, огромный день пропал зря для любви плотника и железнодорожной ремонтницы. А может быть, и не пропал, как не пропала вечность до них — равным образом и вся вечность после них. Итак, необходимы две вечности, чтобы доказать великую необходимость одной жизни и между ними, пока трепещут флаги на ветру, качаются цветы и дети бегают по траве, — мы должны были с нею столкнуться однажды лицом к лицу и с первого же мгновенья, как глаза наши встретятся, чем-то необычайно поразиться друг в друге. Меня поразило то, что встреча эта произошла на пароходике и она была в полосатой тельняшке с закатанными рукавами. Эта перешитая матросская тельняшка упруго облегала ее мощный девичий стан, — да здравствует совершенство вокруг нас! Весело бежать навстречу горизонту вслед за смуглыми нежными ногами в золотистом пуху. Меня насмерть поразила эта тельняшка (оказалось, брат ее Никита служил на флоте, теперь живет в Сормове), а чем я поразил ее воображение, не знаю.

Я пытаюсь сейчас вернуться к плотнику и железнодорожнице — и не могу. Друзья мои, юность — божественная командировка, которая больше не повторится. Тогда, на пароходике, не успев еще как следует познакомиться, мы бегали по безлюдной верхней палубе и то и дело, припадая друг к другу, торопливо целовались. Проходили мимо пустынные берега реки, вечерний воздух был теплым и густым, как вода, в которой плыли, покачиваясь, кем-то разбросанные цветы, а мы, как разыгравшиеся мальки, хватали эти цветы жадно открытым ртом. То были небольшие розы, едва раскрученные, еще в бутонах, с чуть заметной шелковистостью, идущей изнутри цветка. Природа устроила так, что все происходило намного быстрее, чем предполагали мы, исходя из своих скромных намерений: не понадобилось и часу времени, чтобы нам приступить к поцелуям. У плотника с железнодорожницей все могло быть иначе. Но не дольше того тянулась неизвестность меж ними, чем это следовало. Полная ясность могла наступить в ту минуту, когда она, умываясь утром, намылила лицо и вдруг обнаружила, что нет воды в умывальнике. С закрытыми глазами метнулась она знакомым коридором к тому углу, где стояло ведро с водою и висел на гвоздике ковшик. Заспанный плотник как раз выходил из веранды в коридорчик — тут и налетела на него с маху девушка да приоткрыла на миг залепленные мыльной пеною глаза и тут же закрыла и звонко рассмеялась. В означенное мгновение ока при столкновении ощутил он бедром и тыльной стороною руки, не успев даже отстраниться, полновесный удар ее бедра. И ничего не было сказано — не понадобилось ничего говорить. Дело теперь осталось только за временем — долгий июльский день должен был пройти, знойный, сенокосный, когда изнемогала под солнцем и словно сама просилась под косу зрелая, душистая, полным соком налитая трава. Плыло волнистое марево над разогретым полотном железной дороги, и девушка, низко повязав косынку, бросала снизу вверх, сгибаясь и пружинисто распрямляясь с вилами, сено на высокую копну. А он сидел верхом на бревне и, воткнув перед собою топор, жадно глядел вдаль, на зубчатые синие леса. Солнце припекало ему голову, спину, плечи, иссушая его рабочий пот, поднимаясь все выше, а потом снижаясь к вечеру. И когда оно склонилось над свеженаметанными стогами — огромное, багровое, больше каждого стога, — все между плотником и девушкой было выяснено, хотя они еще и не виделись с самого утра.

Пришла свежая, вся в звездных брызгах, синяя ночь, и они утешились первыми поцелуями. Поначалу она вовсе не давалась им, дурачилась, мотала головою и крепко сжимала губы, но потом они сели на край какой-то травянистой ямы, спустив в ее темноту все четыре ноги, и уж в следующую минуту что-то произошло. Огромная роза, влажная, черная, с искрами красного огня внутри своей черноты, возникла меж ними. Он был потрясен, захотелось курить. Она откинулась на влажную траву и легла, широко раскинув руки. Ее сильное, дозревшее на работе, павшее тело вздрагивало при каждом самом бережном касании его рук. Она стала ловить эти руки и больно стискивать их в своих жестких руках, прижимать к груди, к горячим щекам. И все бы тогда завершилось в доступной всем истине, которую приемлют вначале с жарким, исступленным — да! да! — затем спокойным — да, да, — а потом следуют дальше… — пусть бы наступило это завершение, оно же и начало, которым оплачивается все! Но что-то произошло с девушкой, она внезапно заплакала, заметалась, с силою отбиваясь от него, а он не понял ничего и в смущении выпустил ее из рук. Жалость пришла к нему в такую минуту. Не будь ее, все обернулось, может быть, по-другому, и я остался бы в этом приречном поселке, в домике с небольшой верандой, где жила девушка в матросской тельняшке, — и прошел по-иному свой смиренный путь, мы сейчас жили бы, наверное, в Сормове, близ Горького, где ее брат Никита служил в речном пароходстве, он мог меня устроить матросом, и постепенно я выучился бы на судового механика. У Володи Соловьева могло быть еще проще: он закончил бы пристройку, накрыл ее шифером да там же и поселился с нею, с золотистым видением своим, неожиданно став зятем быстроглазого железнодорожника… Однако все произошло по-другому. Почему? Не знаю. Я снова сел на пароход и далее поплыл по реке Оке, и той же осенью меня взяли в армию — шел призыв сорок первого года рождения, народу не хватало, и меня забрали с третьего курса техникума. А Володя закончил работу, собрал инструменты, получил деньги от хозяина и с плотницким ящиком в руке одиноко направился к станции. Девушки не было — уехала на дрезине ремонтировать дальний участок, и ни о чем он с нею не успел договориться. Он взял билет, сел в поезд, поехал — и все это как во сне.

Приехал домой, отдал матери деньги, погулял недельки две, сходил в лес за грибами и принес корзину тугих боровичков. Затем, помаявшись еще немного, однажды потихоньку уехал из деревни.

Он добрался до Москвы, где надо было делать пересадку, проехал в метро к Киевскому вокзалу, занял очередь в билетную кассу. И все это опять же как во сне. Приблизившись к окошечку кассы, он вдруг растерянно уставился в пустоту: оказалось, что не помнит, как называется та станция… Кассирша раздраженно закричала на него, хлопнула ладонью по столику, очередь зашумела, его оттеснили в сторону. Он часа два бродил по огромному, глухо рокотавшему народом Киевскому вокзалу. Взял в буфете котлет, мутного кофе и поел. Затем вновь пошел к кассе и купил билет до Калуги.