Денис Драгунский - Богач и его актер

У Кирстен была вполне приличная, вполне обеспеченная, даже, можно сказать, богатая, но какая-то отменно невыразительная семья. Такая, как бы сказать, ярко заурядная. Уж простите мне такие парадоксы. Все в их доме — и обстановка, и одежда матери — про одежду отца говорить не приходится, отцы всегда в сюртуках и белых сорочках, а вот мамаши стараются как-то пофасонить, — и картины на стенах, и порода собаки, и блюда на праздничном столе, и колечки для салфеток, и даже физиономия горничной, подававшей на стол, — все это было до изумления заурядно, ну просто как из учебника про верхнюю треть среднего класса. Сфотографировать бы их всех и издать отдельной книжкой. Успех среди студентов по специальности «социальная антропология» гарантирован, — злобно говорил Якобсен. — Вероятно, мама заподозрила что-то вот эдакое. Что-то безмерно занудное, хотя никаких трагедий вроде бы не предвиделось.

Глядя на чудесное личико Кирстен, любуясь ее ладненькой фигуркой и изящными ручками, заглядывая в ее до ужаса честные и искренние глазки, можно было дать двести процентов, что она никогда не изменит, не поскандалит, не растратит мужнины деньги, не станет пренебрегать обедом или ребенком. Сплошные жирные плюсы. Ужас.

Остается только понять, почему я в нее влюбился. Вы знаете, Дирк, — простите, я иногда называю вас просто по имени, — вы знаете, дорогой господин фон Зандов, мне кажется, я вот прямо сейчас понял почему: из-за своей сестрички. Сигрид была постоянной занозой в моем сердце. Из-за ее фокусов с влюбленностью в брата, в меня то есть, ее ужасного характера, ужасных поступков всю нашу семью трясло, как японский домик во время землетрясения. Я еще расскажу вам о ней, погодите. Так вот, я видел в своей жизни двух женщин: ужасную Сигрид и очень непростую маму, которая положила жизнь на то, чтобы избавить дочку от дурных влияний, а вырастила полоумную эротоманку, извините, что я так говорю о своей сестре, но это же моя сестра, как хочу, так и говорю. — Якобсен осклабился, и его желтые зубы неприятно сверкнули.

Женитьба на Кирстен — это было бегство в нормальность. Я устал от Сигрид, хотя она ко мне последние годы вроде и не приставала. Но не давала о себе забыть. Она постоянно металась по разным городам и присылала телеграммы с требованиями прислать денег. Или письма, в которых нарочито бесстыдно описывала свои приключения где-нибудь на Сицилии. А однажды к нам домой заявился вот просто так, безо всякого предупреждения, нажав кнопку дверного звонка, какой-то дурно пахнущий мужчина лет сорока или старше, дурно пахнущий в прямом смысле слова: он был немыт. От него воняло дешевым табаком и винным перегаром. В вороте пропотевшей рубахи была видна грязная шея. Мама вышла к нему в прихожую и спросила: «Что вам нужно, вы, очевидно, ошиблись дверью, а также улицей!» Это немаловажно, потому что по нашей улице такие господа не ходят… И тут он вдруг заявил: «Мамаша, я ваш зять, я муж вашей дочери, вы что?» — и достал брачное свидетельство. У него было дурацкое имя — Джонни Джонсон, я запомнил. Разумеется, мы его выгнали, но для этого потребовались соединенные усилия двух горничных, дворника и полицейского.

А в те редкие месяцы, когда Сигрид возвращалась домой, плакала у мамы на груди и говорила, что теперь она будет хорошей девочкой, хорошей, хорошей, хорошей девочкой, и оставалась жить с нами, я все равно чувствовал, прямо не знаю, как вам передать, что стена моей комнаты прогибается, выпучивается, грозя меня раздавить, потому что в соседней комнате живет моя сестричка. Какое фатальное невезение!

Я именно так и думал всегда: «За что мне такое невезение?» Шел по улице, смотрел на людей и завидовал им. Вот идет мой ровесник, наверное, у него нормальная домашняя жизнь. Вот идет девушка, она вполне могла быть моей сестрой. Нормальная девушка в шляпке, с саквояжиком, без сигареты с дурманной травой, без водки и ночевок в мастерских у каких-то никому не известных художников, разумеется, гениальных! Ах, господин фон Зандов, я бежал в нормальность, если угодно, в банальность, в обыкновенность. Вот почему Кирстен. Но банальность, она тоже бывает разная. Иногда мне кажется, что тут все наоборот. Сейчас я начал понимать, что именно кошмар, безумие, скандал и оригинальничание, они-то как раз одинаковые — два-три варианта. Я читал разные богемные мемуары и выяснил, что таких девиц, в точности как моя бедная сестричка Сигрид, было полно, каждая вторая, если не каждая первая, художница, музыкантша или просто взбалмошная оригиналка. А банальные девочки губки-бантиком — ого, вот тут-то и прячется тайный зверинец.

Наверное, я не милосерден к бедняге Кирстен. Она не нарочно, она просто такая. Была. Да и Сигрид тоже не нарочно. Тоже была. Вот я и думаю: странное дело, все они «не нарочно», а я за них отдувайся. Ну ладно.

Так вот, Кирстен мне все уши прожужжала: «Я обязательно рожу ребенка», не прибавляя, как это часто бывает, слова «тебе».

Случалось, что во время свадебного путешествия я гулял по Парижу в одиночестве. Кирстен утром оставалась в номере, уж я не спрашивал почему. Наверное, чтобы не растрясти животик. Чтобы хорошенько забеременеть после полученных порций любви — сначала вечерней, а потом утренней. Вот так, гуляя по Парижу, я однажды набрел на маленький парфюмерный магазинчик и захотел купить в подарок Кирстен какой-нибудь парижский аромат. Маленькая миленькая лавчонка: крохотное каменное крылечко, узкая стеклянная дверь, внутри прилавок, за ним девушка-негритянка, а в дверном проеме, ведущем в заднюю комнату, стоит, очевидно, хозяйка заведения. Молодая женщина, моя ровесница примерно. Когда я женился на Кирстен, мне было лет двадцать восемь или чуть побольше, но меньше тридцати. А Кирстен, как положено, была на восемь лет моложе меня.

В ней, в этой хозяйке магазина, не было ничего особенного. Не могу сказать, что она была красивая, или что у нее была особенно соблазнительная фигура, или влекущий загадочный взгляд. Нет. Но я вдруг почувствовал, что очень хочу ее, несмотря на то, что, как я уже упомянул, я занимался любовью с Кирстен вчера вечером и сегодня утром. На меня как будто черт напал! Когда мужчина очень хочет женщину, она это чувствует и готова на многое в ответ на его страсть. Я заговорил с ней по-французски. Она, конечно, распознала во мне иностранца. Я и не скрывал. Рассказал ей, откуда я. Она сказала, что бывала в нашей стране, поскольку ее бабушка еще в прошлом веке, более полусотни лет назад, ребенком была привезена оттуда. «А вдруг мы с вами дальние родственники?» — спросил я. Она засмеялась. Тогда я сказал: «Посоветуйте мне самые модные духи. Самые модные, самые дорогие и вдобавок те, которые нравятся вам сильнее всего». Начиная эту фразу, я, разумеется, хотел купить духи для Кирстен, но через пять секунд, когда ее заканчивал, мои планы переменились. Хозяйка подала мне флакончик, я отдал деньги продавщице-негритянке, потребовал красиво упаковать покупку — и вручил перевязанную лентой коробочку молодой женщине. Она просто ахнула, а я поцеловал ей руку, повернулся к продавщице-негритянке, дал ей крупную купюру и сказал: «Прошу вас, мадемуазель, сбегайте на цветочный рынок и купите роскошный букет на ваш вкус. Но только умоляю: не бегите слишком быстро! Возвращайтесь не раньше чем через час, а лучше — через два. А сдачу заберите себе». Продавщица вопросительно посмотрела на хозяйку. Я нарочно не повернулся в хозяйкину сторону, но, очевидно, кивок все-таки был. Юная негритянка вышла из-за прилавка и, сделав подобие книксена, выбежала вон. А я перевернул табличку на стеклянной входной двери, чтобы все проходящие мимо видели слово «Закрыто». И на всякий случай прищелкнул задвижку. Обернулся. В проеме двери никого не было. Я шагнул туда, в заднюю комнату, — она уже раздевалась, стоя ко мне спиной, красиво закинув руки назад и расстегивая на спине пуговки шелковой блузки. За неделю нашего свадебного путешествия я побывал у нее раза три. И потом еще два раза приезжал к ней в Париж.