Денис Драгунский - Богач и его актер

— Я же посылал тебе деньги, идиотка! Мы же договорились, ты мне сама оставила адрес «До востребования». Эти чеки приходили назад, у меня все письма целы. Сейчас принесу, покажу тебе.

— Не надо, — пропищала она. — Я тебе верю, миленький. Я просто забыла адрес.

— Ты пропила свои мозги, — зарычал Ханс. — Мерзавка!

— Зачем ты обзываешься, я не мерзавка, я ничего дурного не сделала ни тебе, ни другим, ничего ни у кого не отняла, я не мешаю тебе жить, я имею право жить так, как я живу, но мне сейчас плохо, мне одиноко, я больна! Я больна, понимаешь! Я хочу жить нормально, а ты мне не даешь.

— Я?!

— Ты, ты. Ты, своими вечными поучениями, недовольствами. Замечаниями! Человеку нужна поддержка от близких людей. Я хочу выздороветь. Вылечиться!

Ханс даже обрадовался. Неужели она на самом деле хочет выздороветь, то есть изменить свою жизнь? Похудеть и вылечить, что у нее там болит? (Он не знал, чем болеет Сигрид, но не сомневался, что она успела как следует подпортить организм.) Главное, это ее желание. Человек должен хотеть измениться, больной должен хотеть выздороветь. Банально, но верно.

— Хорошо, — сказал он. — Конечно, выздороветь! Конечно, вылечиться! Я тебе помогу. Я просто обязан тебе помочь, какие вопросы! Что с тобой? Любая клиника в твоем распоряжении, любой санаторий. Может, тебе для начала нужен психоаналитик?

— Еще чего! — вскричала Сигрид. — Спасибо! Этого удовольствия в моей жизни было достаточно. Я в Америке полтора года валялась на кушетке у психоаналитика. У трех психоаналитиков. На трех кушетках. И вдруг непристойно засмеялась и добавила:

— Лежала на кушетке в прямом и переносном смысле!

— Погоди, — поморщился Ханс, — что ты несешь? Разве так бывает?

— Бывает, — уверила Сигрид. — У меня было.

— Но разве это возможно?..

— Ты мне надоел! — неожиданно выпалила Сигрид. — Как ты ужасно живешь! Ты весь в каких-то тисках, кандалах. У тебя не душа, а тюрьма или казарма. Или, хуже того, церковь. Помнишь, как ты в детстве хотел стать офицером или епископом? Теперь понятно, у тебя с детства нутро такое. Состоит из бесконечных «нельзя», «не положено», «запрещается». Как ты живешь? Как вообще можно так жить?

Кровь бросилась Хансу в голову. Как тогда, той ночью, когда Сигрид делала вид, что соблазняет его, а он делал вид, что хочет застрелить ее из парабеллума.

— Как можно так жить? — прошипел он и шагнул к сестре.

Ему захотелось схватить ее за руку, сдернуть эту стокилограммовую тушу с кресла, протащить по всей своей квартире, которая занимала целый этаж в роскошном доме на Королевской набережной — двадцать комнат, кажется. По всем этим гостиным, столовым, библиотекам, холлам, бильярдным, спальням и что там еще, он уже сам толком не помнил, потому что фактически жил только в трех комнатах, столовая-спальня-кабинет, а остальные семнадцать, или сколько уж там, были неизвестно за каким хреном, но что делать, положено. Протащить ее по всем этим комнатам, взять за жирный затылок и потыкать сальным курносым носом в драгоценную мебель XVIII века, в бронзовые канделябры, в старинные картины, в подлинного Рембрандта, который висел в специально отделанной маленькой гостиной с диванами для благоговейного созерцания, и сказать: «А вот так можно довольно-таки неплохо жить. Да, сестричка, в запретах и наказаниях, в нормах и правилах можно жить, зарабатывая миллиарды. А жить, как ты, — в свободе, в своей вонючей свободе, и в конце концов разожрать-ся гамбургерами и не иметь денег на шарик для подмышек, — от тебя воняет немытым телом, любимая! Тебе не стыдно?»

Но тут же устыдился своей ярости и сбавил тон.

— Как можно так жить? Да вот так и можно. Это тоже свобода. Ты ведь хочешь жить свободно, так, как тебе нравится? Предоставь такую возможность и мне.

Перевел дух, прошелся по комнате, взял стул, сел напротив Сигрид (она, так же как и раньше, тяжело сидела, раскинув свои разжиревшие ляжки по дивану) и спросил:

— Ну, что у тебя болит? — По-детски сделал вид, будто прикладывает к уху стетоскоп, и произнес скрипучим докторским голосом: — Больная, на что жалуетесь?

— Сама не знаю, — ответила Сигрид и вдруг заплакала.

— Ну господи боже ты мой, — оторопел Ханс. — Ну разве так можно? Ну что ты ревешь как маленькая?

— Погладь меня по головке, — сказала Сигрид.

Ханс подвинулся еще ближе, склонился к ней, погладил по голове, поцеловал в висок. От нее в самом деле пахло немытыми волосами и да, да, да, извините меня, кисло пахло от давно не стиранной трикотажной кофты, натянутой на ее жирные плечи.

Хансу казалось, что он спит и видит кошмарный сон.

Такого не должно было быть. Такого не могло быть. Значит, мама была права: это проклятье семьи, наказание божье. И ведь самое ужасное, что ее не убьешь, не закопаешь в дальнем углу поместья, и не потому, что это опасно, и даже не потому, что Бог не велит, а потому, что он все-таки ее любит. В этом и состоит ужас его жизни. Он любит того, кто убивает его, кто выедает его душу изнутри, как правильно говорила мама.

— Деточка моя, — сказал Ханс, — сестричка моя любимая, я тебя очень люблю, я все для тебя сделаю. Я хочу, чтобы ты снова была веселая, здоровая, счастливая, как была раньше.

Он говорил эти плоские слова, но они почему-то очень растрогали его, и он сам чуть было не заплакал. Даже не «чуть было». Он по-настоящему заплакал, и его слеза, большая и прозрачная, покатилась по носу и упала Сигрид на лоб.

— О, — сказала Сигрид то ли жалобно, то ли зло. — Сбылась моя мечта! Мой брат уронил слезинку на мою бедную головку.

Она громко шмыгнула носом, потом попросила Ханса дать ей сумочку, которую оставила в передней. Ханс, пройдя через целую анфиладу комнат и, пряча глаза от камердинера и горничной, собственноручно взял с широкого мраморного столика под зеркалом эту обтрепанную и, кажется, тоже дурно пахнущую сумочку и принес сестре. Сигрид достала смятый клетчатый носовой платочек, стала громко сморкаться.

Душа у Ханса летала, как на качелях. Вперед — назад.

То ему казалось, что Сигрид по какому-то ужасному капризу злой судьбы действительно стала больной, несчастной, ожиревшей теткой, но при этом — его родной сестричкой, с которой он так славно купался в озере и которая все детство жила в каких-то непристойных, но при этом романтических и очень волновавших его любовных фантазиях. Хотелось обнять ее, хотелось отдать все свои миллиарды на то, чтобы ей наконец стало хорошо, и Ханс плакал от жалости и умиления.