Александр Уваров - Месяц смертника [СИ]

— Нет. Я вообще… Должен признаться, что я не слишком наблюдателен.

— Не запомнили? А могли бы. Вас же не на такси встречали, как вы понимаете.

— А я пока не различаю — где тут у вас такси, а где просто машины.

— Ну, могли бы всё-таки и понаблюдательней быть. Вдруг в жизни пригодится? Вдруг она у вас действительно долгой будет? А если вы вашим спецслужбам ещё и о предварительных переговорах поподробней расскажете и о вашем задании… Ведь национальным героем можете стать! А, Игорь? Плохо ли — стать национальным героем? Разоблачить заговор, встать в первые ряды борцов с террором! Это ведь модно сейчас — с террором бороться. Раньше вот модно было с лишним весом бороться, отчего количество толстяков на нашей планете, особенно в Западном её полушарии, здорово увеличилось. Сейчас с террором борются. Результат, пожалуй… Такой же будет? Как вы думаете?

— Не знаю. Возможно, когда-нибудь, в светлый, праздничный день, на главной площади какого-нибудь крупного города, Парижа, Лондона, Москвы или Нью-Йорка, при большом стечении народа, под радостные крики, свист и аплодисменты, палач отрубит голову последнему террористу на земле. И после — настанет тишь, гладь и всеобщая благодать.

— И небо в свиток свернётся, и ангелы вострубят, — мой собеседник улыбнулся и подвинул ко мне высокий, запотевший в жаре и духоте стакан с бледно-жёлтым апельсиновым соком. — А ампутацию головы проведёт, я полагаю, последний палач на Земле. Так, что ли? Да, приятные фантазии. Были христиане в Средние века, которые и впрямь мечтали о том светлом дне, когда дьявола в пылающее серное озеро бросят. Одна беда — дьявола до сих пор никак найти не могут. А терроризм — он как дьявол. Или как Бог. Все о нём говорят — никто не знает, что это такое. Сколько людей — столько мнений.

— А вы знаете, что это такое? — спросил я, отпивая сок (видно, по мере утоления жажды, самоуверенность моя возрастала всё больше и больше).

— Не то, чтобы знаю… Хотя, одно определение могу дать. Одно из многих. Террор — это название переходного периода. Это просто переход от мечтаний и фантазий о новой системе общественных отношений к установлению этой системы. Это стадия гусеницы.

— Гусеницы? — от такого неожиданного определения я едва не подавился соком. — Террорист — гусеница?

— Именно так. Гусеница, объедающая листья.

— Объедающая листья… Чтобы стать бабочкой?

— Чтобы все стали бабочками. А для этого нужно объесть много листьев. Очень много.

— Да, да… А если учесть, что бабочками не все хотят стать…

— Каждая гусеница рано или поздно залезет в кокон. Но не из каждого кокона вылетит бабочка. Есть люди, которым не всё равно, что именно после них останется; вылетит ли из кокона прекрасная бабочка или же останется мёртвый, высохший червяк, спелёнутый шёлковыми нитями.

— Вы говорите о них в третьем лице…

— Мы — не они.

— То есть, надо так понимать, что террористами вы себя не считаете?

— Да, понимать надо именно так.

— А кем вы себя считаете? Дрессировщиками тутовых шелкопрядов?

Он рассмеялся. Так звонко, легко, открыто, что на миг я поверил, будто ирония моя и впрямь не к месту (и даже, возможно, могла бы не рассмешить, а обидеть его, будь он человеком более ранимым и с чуть меньшим чувством юмора).

— Мы — всего лишь бюрократы. Скучные, серые, ничем не примечательные бюрократы. Ещё здесь есть учёные. Химики, микробиологи… Есть замечательные, великолепные, просто гениальные медики. Корифеи в своём деле. Умницы, работоголики… Правильно я сказал?

— Правильно.

— Да, гении! Вот с ними вам общаться будет интересно. Вот они — люди действительно необычные, особенные, отмеченные печатью Божией… Именно Божией! А мы… О, вы бы, пожалуй, безмерно удивились бы, узнав, вернее, осознав, насколько же мы обычные, заурядные, до скуки, до зевоты банальные люди. У нас лица как будто маслом смазаны…

— То есть?

— А любой взгляд с нас соскальзывает. Зацепиться не за что. Так не жалеете, что с такими скучными людьми связались? И не просто связались, а… жизнь… Да, жизнь готовы отдать. Нужно ли это вам, Игорь?

— Ну, положим, жизнь я отдам не вам…

— Объективно — нам.

— Объективные обстоятельства меня не интересуют. Важно только то, что внутри меня.

— А что внутри вас?

— Мне не очень нравятся ваши сравнения. Бабочка, гусеница… Красиво и затаскано. Донельзя. Я скажу проще. Внутри меня человек. Человек, который мог бы жить. Долго, счастливо, прекрасно. Ему это было написано на роду.

— Вы верите в предопределение?

— Предопределение… Да, оно существует. Но не для всех. Для некоторых. Для этого человека… было. Там, на небесах, в большой, толстой книге для него написана была целая глава… По белоснежной бумаге — небесно-лазоревыми чернилами.

— Вы видели эту книгу?

— Видел. И даже читал.

— Хорошо. Глава. Написана. А потом?

— Потом… Всё не так. Не так.

— Несовпадение? Кто-то оспорил волю Господа? Сделал всё по своему? Кто же этот негодяй, укравший вашу уникальную, замечательную, неповторимую, счастливейшую судьбу?

— Каждый… Каждый по чуть-чуть. По кусочку. А главное… Это трудно определить. Мысль совершенно воздушная. Определить — значит ухватить…

— Ухватить мысль? Да, мне знакомо это выражение. Но вот что касается воздушной мысли… Честно говоря, меня это беспокоит. Не скрою, я много времени потратил на чтение вашей переписки…

— Вам и её показали?

— Разумеется, Игорь. С неё то всё и началось. И вы знаете, я почувствовал, что ужасно отстал от жизни. Можно так сказать: «ужасно отстал»?

— Да, если это действительно так. Если это действительно ужасно.

— Это действительно так. Появилось много вещей, которые я совершенно не в состоянии понять. Меня это пугает… Страшно, честное слово.

Он замолчал, словно ожидая, что я спрошу его, какие же вещи стали для него непонятны. И в чём причина его страха.

Так это было или не так — проверять я не стал. Разговор уже начал меня утомлять, временами казалось даже, будто он своими вопросами намеренно выматывает меня, доводя до отупления или… неосознанной откровенности.