Драгомир Асенов - Биография вечного дня

«Товарищ Симеон Райков, где бы он ни находился, пусть немедленно даст знать о себе в Софийское радио!»

«Стелла Игнатиева из Разграда, исчезнувшая во время облавы в феврале 1944 года, должна явиться, если она жива, в город Русе, в Областной комитет партии!»

«Наши соотечественники в Бейруте и Каире, срочно разыщите режиссера Бояна Веселовского и помогите ему возвратиться в Болгарию! Возвращайтесь все, теперь наша власть!»

Возле театра разыгрывается целое представление — кто-то взобрался на стол, принесенный из соседнего кафе-кондитерской, и читает «Сентябрь» Гео Милева. Окружившие его люди перебивают его выкриками, размахивают руками. У Николая падает настроение — это ведь пьяница Миленков, администратор театра, с которым он здесь столкнулся ночью, когда выслеживал начальника Общественной безопасности. Слушатели от души потешаются над своим «кумиром».

— А ну-ка, разойдись!

Николай пробует растолкать их, но Елена сердито теснит его в сторону.

— Оставь их!

— Это же потехи ради, ты что, не понимаешь?

— Для кого потеха, а для кого нечто совсем другое…

Николай неохотно подчиняется. А народу все больше, повсюду горячие споры, выкрики, гневные призывы к борьбе против фашизма. Особое оживление царит возле ресторана Маркова — тут столпились рабочие и железнодорожники паровозного депо. Один, довольно пожилой, с морщинистым, дряблым лицом, прижимает к плечу национальное трехцветное знамя, увешанное красными лентами. Другой уселся на плетеный стульчик — летний инвентарь ресторана — и терзает старенькую гармонь. Сидит он важный, торжественный и по окончании танца или марша обязательно проигрывает несколько тактов «Интернационала». По всему видно, что музыкант уже с утра основательно поддал, у ног его стоит синий кувшинчик, который он время от времени подносит к пересохшим губам.

— Пока они не придут, не встану с этого места! — заявляет музыкант капризно.

— Кто они? — подначивают его железнодорожники и, перемигиваясь, весело смеются.

— Братушки!.. [8] Так называли болгары русских солдат-освободителей во время русско-турецкой войны 1877—1878 гг.

Возле музыканта стоит мальчонка лет пяти-шести и восторженно смотрит на него.

— Правда, правда, скоро русские придут.

Люди хохочут, треплют мальчика по головке, шутят:

— Ну, если уж ты говоришь, как им не прийти!

— Сынок весь в папашу — тоже большевик!

Какой-то железнодорожник — щеки у него гладкие, как персики, два металлических зуба посверкивают — залезает на ограду и начинает говорить, сперва медленно, запинаясь, потом все с бо́льшим жаром, размахивая рукой, на которой болтается браслет «от ревматизма», — о чудовищных зверствах вчерашних правителей, о беспросветной нужде, о надежде, которая не угасла в сердцах людей даже в ту пору, когда на горизонте, казалось, не мерцала ни одна звездочка.

— Ну хватит! — теребит своих Елена — она и сама не хочет расслабляться, и не терпит, когда расслабляются товарищи. — Время не ждет!

Трое пробиваются сквозь толпу, которая по мере приближения к крытому рынку становится все гуще. И тут Николаю приходит в голову: а не пойти ли им в обход, по Александровской улице? И давка меньше, и будет возможность посмотреть, что сейчас происходит в стороне от главных артерий города.

— Нельзя же судить о настроении людей только по этому, — глубокомысленно замечает он.

Елена и Виктор соглашаются, поглощенные мыслями о деле, которое их ждет. Николай сворачивает в боковую улицу. По правде говоря, предложение пойти кружным путем связано с тайной, о которой его спутники не должны догадываться, о которой никто на свете не должен знать. На узкой улочке, что тянется параллельно Александровской, живет Русокосая — так называет он девушку, в которую влюбился недавно, о которой думает все время с нежностью, хотя даже не знает, как ее зовут. Русокосая живет на втором этаже небольшого бревенчатого дома с облупившейся штукатуркой; а внизу, на жестяном почтовом ящике, с трудом можно прочитать два имени — Живка и Даниэла Тошковы. Николая так и тянет к этому невзрачному дому: он надеется хотя бы мельком увидеть предмет своей страсти — либо в узеньком оконце с геранью, либо на балконе с прогнившими перилами, куда сестры выходят, чтобы поглазеть на прохожих или полюбоваться живописными громадами облаков над низким румынским берегом. Под вечер Русокосая выходит на балкон и подолгу расчесывает свои длинные светлые волосы. Лицо у девушки грустное. Причесавшись, она куда-то уходит, а возвращается домой лишь поздно ночью. Все эти наблюдения накопились у Николая не за один день и не за одну неделю.

Когда вспыхнула эта любовь, когда завладела всем его существом, Николай и сам толком не знает. Во всяком случае, встреча с Русокосой вызывает в нем глубокое волнение, необъяснимый трепет, она является ему в туманных беспокойных снах.

Собранные о ней сведения не так уж скудны: работает на почте телефонисткой; у нее нет никого из родных, кроме сестры; живет одиноко, ни с кем не общается, если не считать сестры, с которой делит хлопоты по дому. Николай не знает о ней ничего существенного — ни откуда она, ни чем живет, ни чем увлекается. Сестры бедны — это сразу же бросается в глаза, хотя внешне они очень опрятны. Однажды Николай столкнулся с Русокосой в кафе-кондитерской Тахира и решительно поздоровался с ней, чтобы привлечь к себе внимание. Она обернулась, окинула его взглядом, благосклонно улыбнулась и, похоже, сразу забыла об этой встрече. Нет, он не произвел на нее ни малейшего впечатления!

Разумеется, друзья Николая ничего обо всем этом не знают, да и не должны знать — они бы не одобрили и не «благословили» подобное увлечение: женщина, совершенно не интересующаяся происходящими событиями, к тому же по возрасту годится Николаю если не в матери, то в тетки. Разве среди своих, среди ремсисток, не найдется хорошей девушки? К чему приведет увлечение какой-то сомнительной дамочкой (пусть даже не из богатой семьи) в такое время — время классовых боев, — когда еще не решен вопрос «кто кого»?

Николая ждет разочарование — на балконе стоит только сестра Русокосой, у нее такие же светлые волосы, только коротко подстриженные. Она тучновата, у нее несколько увядший вид; на веревке, натянутой над перилами, сушится белье, свидетельствующее о том, что бедность в этом доме давняя и постоянная. Сестра Русокосой смотрит на улочку — там царит оживление, которое ее совершенно не трогает, — затем наклоняется вниз и о чем-то спрашивает у проходящей мимо женщины; выслушав ответ, пожимает плечами и уходит в комнату.

От перекрестка доносятся новые волны шума, и люди, охваченные любопытством, бегут туда. Тройка тоже идет в том направлении, но Николай кисло предупреждает товарищей: