Драгомир Асенов - Биография вечного дня

Прежде чем снова задернуть шторы, аптекарша, взглянув в окно, замечает: какой-то широкоплечий мужчина в кремовом костюме, уже немолодой, волосы с проседью, толкает перед собой подростка — очевидно, своего сына, — силится оторвать его от демонстрантов. Он и кулаком грозит, и кричит на него, а голос — ну просто иерихонская труба:

— Вот двину разок, сразу всю дурь из тебя вышибу!..

В прихожей опять полумрак, но аптекарша уже не садится, ее мысли мало-помалу упорядочиваются, голова становится трезвой, ясной. Разумеется, Елена непричастна к драме, разыгравшейся задолго до того, как она появилась на свет. Пусть Крачунов поскорее убирается отсюда. Его присутствие не то что в этом доме, не то что в городе, а вообще на земле — источник вечной опасности. О, как было бы хорошо, если бы он канул куда-нибудь безвозвратно, исчез бесследно, — какой благодатью явилась бы его смерть! И в воображении аптекарши рисуются картины одна ярче другой: автомобильная катастрофа по пути в Крумовград; машина превращается в раздавленную скорлупу под колесами стремительно мчащегося поезда; на бегущий автомобиль обрушивается гигантская каменная глыба, оторвавшись от нависшей скалы!.. Нет, надо не спасать, а избавиться от него, вышвырнуть его вон! Если бы представился случай ликвидировать его, она бы не стала раздумывать, только как это сделать, чтобы никто не догадался?

— Стефка! Стефка!.. — кричит из спальни муж.

Она вздрагивает и старается говорить спокойно:

— Что такое?

— Телефон!..

Только теперь она слышит, что телефон звонит не умолкая. «А вдруг опять он?» — жалит ее привычная мысль, но — господи! — что за вздор, ведь он здесь, в комнате для прислуги, в метре отсюда! С безумно бьющимся сердцем бежит она вниз, на последней ступеньке спотыкается и едва не падает. Да, на другом конце провода — Елена. Задыхаясь от волнения, она повторяет звонко, по-детски радостно:

— Мы свободны!.. Мы свободны!..

Аптекарша заливается слезами.

— Алло, алло! — кричит Елена. — Мама, что с тобой? Алло, алло! Почему ты не отвечаешь?

— Да, да! — выдавливает она наконец.

— К власти пришел Отечественный фронт! Мама, я… я уже… — Елена тоже плачет, в ее всхлипываниях тоже звучат детские интонации.

— Откуда ты звонишь?

— Из Областного управления.

— Откуда?

— Ты не бойся, теперь здесь мы… — Девушка приходит в себя, слезы больше не мешают ей говорить. — Тебе бояться нечего! Вы слушали радио?

— Да, да.

— И София наша, вся страна в наших руках!

— Так ты придешь?

Елена медлит с ответом, но ее живое дыхание ощущается в трубке.

— Мне б хоть поглядеть на тебя.

— Хорошо, забегу. Не знаю когда, но забегу… Мама!

— Что?

— Неужто ты не радуешься?

Аптекарша по-прежнему заливается слезами.

— Как не радоваться, радуюсь!

— Мама, крепись, теперь все пойдет к лучшему.

— Да, да, ты права…

— Слушай, да что же ты плачешь? Уж не случилось ли чего с папой?

— Отец чувствует себя хорошо. Я хочу сказать, как обычно…

— К обеду я забегу, увидимся. Ну мам, ну очнись, наши беды кончились!

— Приходи, я жду…

Аптекарша кладет трубку так, словно она из стекла и может разбиться. Поднимаясь по лестнице на верхний этаж, она вдруг останавливается — острая боль, пронзительная, как удар ножом, не дает ей идти. Она вдруг абсолютно четко вспомнила момент, когда началась вражда между нею и мужем.

В тот придунайский город они переехали охотно: он был куда более благоустроенным и привлекательным, чем забытый богом Фердинанд. Они прочно обосновались там и быстро разбогатели. И вот однажды вечером, когда они возвращались из театра, потрясенные «Властью Тьмы», которую давала приезжая труппа, она, углубившись в свои невеселые размышления, тихо обронила:

— Ты веришь в возмездие?

Муж повернулся к ней, и лицо его, обычно землистое, побледнело еще больше.

— Почему ты спрашиваешь?

— Потому что я верю…

— Глупости!

— Нет. Зло — оно как пружина: раскрутится до конца и непременно ударит того, кто его причинил…

Муж не стал ей отвечать — насупился и молчал до самого дома. И лишь потом, когда уже легли в постель, погасив свет, он проговорил, вызывающе, ехидно:

— Ну, так что ты этим хотела сказать?

Стефка не сразу поняла, о чем он.

— Когда о возмездии завела речь, о возмездии! — напомнил ей муж.

Она сжалась, всякое желание пофилософствовать уже пропало.

— На что ты намекала?

— Я ни на что не намекала.

— Ты что-то знаешь?

Стефка привстала и потянулась к торшеру, но муж схватил ее за руку, словно клещами, — в ту пору он был еще сильный.

Она не стала включать свет, подчинившись его грубому движению, только осторожно высвободила руку.

— Ты что-то знаешь? — настаивал он.

— Знаю.

Муж выругался.

— Что ты знаешь?

— Я знаю, что у меня задержка. И если это продлится еще несколько дней, значит, я забеременела…

Он весело охнул, наклонился к ней (она ждала, что он ее обнимет), и ее вдруг обожгла пощечина — первая и последняя, которую он себе позволил за всю их многолетнюю супружескую жизнь.

Обида, вроде бы забытая с годами, заслоненная появлением ребенка, долгой болезнью мужа, нежданно-негаданно оживает в душе так отчетливо, словно нанесена только вчера.

— Потому что я верю!.. — повторяет аптекарша, хотя собственный опыт убеждает ее, что на возмездие уповать не приходится.

Должно ли людьми руководить естественное чувство справедливости? Ставит ли история в конце концов каждого на место? Да нет. История — слепая череда событий. А люди, творящие столько бесчинств, остаются, как правило, безнаказанными.

— Елена? — вопросом встречает ее аптекарь.

Жена молча кивает.

— Не зайдет ли хоть повидаться?

— Зайдет.

Он отрывается от подушки, смотрит на нее испытующе и вдруг повторяет слова дочери:

— Неужто ты не рада?

Жена машет рукой, наклоняется, чтобы поправить простыню, и на ее глаза вновь набегают слезы.

— Ну, довольно, довольно… — неловко, с горькой снисходительностью утешает ее муж. — Что было, то прошло, надо смотреть вперед!

— Куда вперед?

Он злится, его синие губы извиваются, как пиявки.

— С немцами покончено, с нашими фашистами — тоже!

Стефка отбрасывает шаль, в которой промаялась всю ночь, и начинает одеваться. Голос мужа становится мягче, в нем легко уловить слащавый оттенок:

— Поди… Поди ко мне…

Удивленная и возмущенная, она поворачивается к нему спиной.

— Что?

— Поди ко мне…

Да, несмотря на тяжелый недуг, он все еще иногда загорался, все еще желал ее, но для нее близость с ним вызывала какие угодно ощущения, только не удовольствие — его бессильная похоть проявлялась так отвратительно: немыслимые жесты и еще более немыслимые слова. Стефка спешит прикрыть свою наготу, переводит разговор на другую тему.