Геннадий Красильников - Начало года

Немым пламенем горел на кладбище старый, раскидистый дуб-зимник, даже в недавние лютые морозы не расставшийся с листвой. Свежая красная глина, вырытая из ямы, издали казалась густо запекшейся на снегу кровью. Но вскоре под множеством ног глина перемешалась со снегом, превратилась в кашицу. Красивое место выбрали для старого врача: кругом ели, сосны, а близко от изголовья тот самый зимний дуб. Близко дорога, по которой ездит много людей — не скоро позабудется могилка…

Над гробом Алексея Петровича молча стояли мужчины, женщины, говорили прощальные слова:

— …ушел от нас дорогой Алексей Петрович. Человек редкой души, простой, рабочий человек. На больших руках таких людей держится вся жизнь на земле…

Над гробом Соснова, горестно склонив голову, выступил председатель райисполкома Николай Васильевич Урванцев. Он тоже сказал проникновенные, очень подходящие к моменту слова о том, что Соснова все очень уважали и любили, всю свою трудовую жизнь и талант он посвятил служению народу и что поэтому светлая память о нем долго будет жить в наших сердцах.

Затем, часто всхлипывая и сморкаясь в носовой платок, сказала несколько слов пожилая женщина из конторы связи — многодетная мать. Несколько лет назад у нее были очень тяжелые роды, Соснов сделал трудную операцию, спас от верной смерти и ее, и ребенка. Глядя на нее, даже не расслышав как следует, о чем она говорит, многие женщины тоже принялись всхлипывать и утирать глаза.

После той женщины на холмик глины взобрался второй, оставшийся пока единственным, хирург райбольницы Георгий Ильич Световидов. Он тоже говорил о тяжелой утрате, о любви Алексея Петровича к людям и вообще о великой любви людей друг к другу. Его тоже слушали безмолвно и очень внимательно, женщины растрогались еще больше, потому что молодой хирург сумел найти какие-то особенные, хватающие за душу слова.

Поблизости от выступающих в толпе стоял литсотрудник газеты «Светлый путь» Костя Краев, он был весь внимание: по заданию редакции ему предстояло дать в газету материал о прощании со старым доктором. В голове уже складывался заголовок: «Атабаево провожает любимого доктора». На сердце у него было не совсем спокойно: после той злополучной статьи о больнице его ожидали неприятности, редактор так и сказал — «нагорит нам всем здорово, а тебе, Краев, в первую очередь». Но ведь он, Краев, действовал по заданию редакции, он просто исполнитель указаний!.. А доктора Алексея Петровича Косте Краеву было искренне жаль, действительно, хороший был человек, вон как все переживают. Да, да, Атабаево провожает любимого доктора…

За каких-нибудь полчаса над гробом Соснова было сказано столько теплых, проникновенных и всяких других слов. Интересно, что самые добрые слова людям на память приходят в минуты очень большого горя, потрясения, сильных переживаний. А в обычное время люди почему-то стесняются говорить их друг другу…

Фаина и старшая сестра Глаша Неверова стояли поодаль, возле молодого клена. Глаза у Фаины были сухие, только где-то в груди застрял твердый комок, теснил дыхание. Глаша тихонько всхлипывала и прерывистым шепотом рассказывала — больше для себя, чем для Фаины:

— Все людей жалел, а себя — нет. Переживал, если в больнице человек умирал, будто свой он ему. Вот и износился, сердца-то на всех не хватило… Тому Матвееву уже на завтра операция была назначена, а Алексей Петрович еще с вечера пришел в корпус, до самой ночи не уходил. Сначала долго сидел в палате, они там с Матвеевым о чем-то разговаривали, а потом пришел ко мне в перевязочную. Как сейчас вижу его перед глазами: зашел и сел поближе к печке, она у меня как раз топилась. Устал, говорит, Глашенька, посижу у тебя в тепле. Завтра, говорит, у нас будет тяжелая операция, уж ты, говорит, приготовь все как следует… Посидел он, помолчал, а потом невесело так вздохнул, прямо от сердца: боюсь я, говорит, за того больного, уж очень слаб он, болезнью сильно источен. Кто знает, чем все это кончится… А отказаться, говорит, я не могу, обязательно должен оперировать. Я, говорит, однажды уже отстоял его от смерти, вот и еще раз придется постоять… Человек этот, говорит, много горя мне и Поленьке причинил, но я должен спасать его, потому что я врач, хирург… Признался, говорит, только что: в газету жалобу на нас он послал, своей рукой писал. Но руку его направлял другой человек, пока не скажу кто, только из наших же он. Вот, говорит, Глашенька, какие у нас дела-то… Как живого слышу, вздохнул он снова и сказал: «Вот, Глашенька, какие у нас дела-то…» После того поговорил он еще немного и ушел к себе домой: Поленька, говорит, меня совсем потеряет, да и отдохнуть перед операцией надо, немного мне осталось их делать. С тем и ушел… Теперь вот думаю: не иначе, как смертушку свою чуял, если такие слова сказал. Редко человека с такой душой встретишь: бывало, как привезут тяжелобольного, он всегда сам брался оперировать. Кто знает, говорит, чем кончится, а если человек помрет после операции, Георгию Ильичу тяжело будет. Каждый врач, говорит, переживает смерть своего больного, а мне, говорит, ничего, я уже старый человек, привык… Где ж привык, когда сам больше других переживал, только наружу не показывал. Он ведь все понимал…

Когда опускали в могилу сколоченный из чисто оструганных сосновых досок гроб, военкоматовские работники трижды выстрелили из винтовок, отдали почести старому врачу: в войну Алексей Петрович почти все четыре года был на фронте хирургом. Потревоженная выстрелами, над леском поднялась стая птиц, покружила несколько и снова угомонилась. На гроб с дробным грохотом упали первые комья мерзлой земли, потом грохот утих, — гроба уже не было видно из-под земли. Люди с лопатами работали без отдыха, будто торопились поскорее управиться со своим невеселым делом. Потом люди стали медленно, один по одному расходиться.

Несколько женщин, подхватив под руки, провожали домой Полину Ивановну. И без того невзрачная, невидная из себя, в толпе людей она выглядела вовсе маленькой и жалкой. На лице ее застыло недоуменное и обиженное выражение, словно она все еще не верила в то, что Алексея Петровича не стало и она осталась на свете совершенно одна. Пожалуй, кое-кому показалось несколько странным ее поведение на кладбище. Полина Ивановна не порывалась броситься в глубокую яму-могилу и не кричала надрывным голосом, а стояла тихо на самом краю, в изголовье могилы, глаза ее были сухими и лицо вроде бы спокойным. И не всякий подумал про себя, что впереди у нее еще немало темных, долгих и одиноких ночей — хватит их ей на то, чтобы и голосом выть в неизбывной тоске, и давиться сухим, от этого еще больше горшим, плачем. Отпущено было бедной женщине полной мерой…