Геннадий Красильников - Начало года

То ли от слов старой акушерки, то ли оттого, что излила из сердца самую первую, самую горькую боль, но Фаина мало-помалу успокоилась, лишь время от времени вздрагивала от запоздалых всхлипов. Забывшись в теплом, добром объятии Екатерины Алексеевны, она замерла неподвижно, ей казалось, что вернулась, пришла домой после долгой, мучительно трудной дороги и теперь отдыхает возле родной матери. Ей не хотелось ни о чем думать, в голове и в груди было пусто, словно и не было никаких прошлых лет, а заглядывать вперед было страшно. Что-то кончилось для нее, что-то неминуемо должно было начаться. То была невидимая грань во времени, когда человеку кажется, что все вокруг него застыло, остановилось в великом, немом молчании для того, чтобы через мгновение снова ринуться в грозный, увлекающий за собой бег.

Дежурить в больнице в ночь на Новый год была очередь Ларисы Михайловны, но вместо нее сама попросилась Фаина. Преображенская удивленно подняла брови:

— Отдохните, Фаина Ивановна, я сама посижу с больными.

— Лариса Михайловна, уступите мне свою очередь, прошу вас. Мне надо быть здесь, у меня… в корпусе один тяжелый лежит, боюсь за него.

Преображенская согласилась. В другой раз она, пожалуй, начала бы упрямиться, и не потому, что ей очень уж хочется дежурить, а просто так, чтобы позлить человека. Но в последнее время ершистая, любившая поспорить, позлословить «зубниха» стала поспокойнее, покладистее. В ней что-то происходило, она часто сидела у себя в кабинете с задумчивым и несчастным видом. Она по-прежнему любила яркие наряды, какие-то знакомые присылали ей модные чулки, кофточки, но чувствовалось, что наряды ее не радуют. И мало кто знал, кроме почтальона, что ей часто стали приходить письма в нарядных конвертах, с очень коротким адресом полевой почты. Видно, Лариса Михайловна решала про себя какой-то очень мучительный вопрос и никак не могла решиться. А письма ей шли и шли.

…Другие давно ушли из больницы, кроме Фаины, осталась здесь одна дежурная сестра. В корпусах тишина такая, что можно подумать, будто там никого нет. Сегодня за целый день на приеме были человек пять-шесть, не больше, тяжелых среди них не было, никого на койке не оставили. Да и кому мила больница? А в праздники в особенности такая здесь скучища — люди веселятся, а ты сиди или лежи тут, томись в безделье. И врачам тоже несладко, хотя они больным этого не показывают.

Фаина сидела в ординаторской и смотрела в окно. Во дворе было пусто. А в другие дни возле коновязи даже не хватает места — привязывают лошадей прямо к крыльцу, теперь все столбики изгрызаны. Всякие поступают больные, и к каждому надо иметь свой подход. Иной поступит совсем слабый, а немного поправится — сразу заскучает, каждый обход справляется: «Доктор, когда меня выпишете? Не болит уже нигде». Дня лишнего не заставишь полежать. Если же который больной подольше полежит, Фаина к нему так привыкнет, как будто кто-то свой он ей, и когда человек выписывается, даже переживает, как бы он снова не заболел. Разные поступают и уходят больные, но Фаина каждый раз с тревогой провожает их: «Не болейте больше, берегите себя». Вот вчера выписался бригадир трактористов из того самого Тургая, куда она ездила еще давно, осенью… Когда установилась хорошая дорога, его все-таки пришлось поместить в стационар. Думал, что пустяк, а лежать пришлось вон сколько — человек-то немолодой уже, в таком возрасте с сердцем шутки плохи. Чудной такой: ему говорят «лежи спокойно, ни о чем не думай», а он все о своей бригаде да бригаде, мол, как там ребята без меня управляются с ремонтом, и все такое прочее. Пока лежал, несколько раз наведывались к нему молодые парни, видать, его трактористы, приносили папирос и пирожков с повидлом. Папиросы Фаина запретила передавать, а пирожки бригадир сам не стал есть: уже черствые совсем, видно, из буфета, с витрины взяли. Вчера выписали его, а он будто не решается выходить, долго в коридоре сидел, кого-то поджидая. Увидел спешащую по коридору Фаину, поднялся со скамьи, зачем-то шапку снял и в руке мнет.

— Спасибо вам, Фаина Ивановна. И всем… Ухожу вот.

— До свиданья. За что же благодарить? Будьте здоровы, не забывайте нас, заходите.

В шутку, конечно, сказала, — кому же второй раз сюда захочется. Тогда бригадир посмотрел на нее так, будто что-то важное хотел сказать, а оказал просто:

— Не забуду я вашу доброту, Фаина Ивановна. И вам тоже доброго здоровьица желаю. До свиданья, еще раз спасибо.

Шел через двор и несколько раз обернулся на знакомые окна. За ним из колхоза приехали в кошевке, запряженной огромным черным, как атлас, жеребцом. Кучер, молодой паренек, заботливо взбил сено на дне кошевки, поверху разостлал домотканый ковер и что-то сказал бригадиру. Тот помотал головой и рассмеялся, потом оба сели в кошевку. Жеребец с места взял ходкой рысью, паренек туго натянул широкие, плетеные вожжи. На повороте между соснами в последний раз мелькнуло улыбающееся лицо бригадира. Фаина словно в ответ ему тоже улыбнулась про себя: хорошо, что человек уезжает из больницы в веселом настроении. Хорошо бы всегда так: везут сюда страдающего человека, а уезжает домой — от радости смеется. Хорошо бы…

Из окна Фаине виден кусочек поля, ровно покрытого снегом, речка, занесенная вровень с берегами, а за полем, далеко, — дома Атабаева. Если посмотреть в другое окно, там только частые сосны. Выше всех домов в Атабаеве — клуб под железной крышей. Наверное, там сейчас весело играет музыка, из зала, где в обычные дни показывают кино, вынесены все стулья, а посередине стоит нарядная, высокая елка, вся в огнях и серебре. Там уже собралось много народу, хотя до наступления Нового года еще не скоро. У многих на лицах всякие смешные маски, но их все равно узнают, потому что в селе все друг другу известно, каким-то образом задолго узнают, кто какую себе маску готовит. Да, человека в игрушечной маске распознать нетрудно, другое дело, если маска на нем совсем не игрушечная…

Конечно, Тома сейчас тоже в клубе, и Фаина даже наверняка знает, с кем она танцует: зачастил к ним, протопал себе тропочку новый учитель из Томкиной школы. Скромный такой, застенчивый, без причины краснеет, словно девушка. Математик, тоже в очках. Как только войдет он к ним, так Томка сразу становится строгой, как будто ее это не касается, а глаза за стеклами очков все равно выдают ее. Вот и она дождалась своего… Фаина живо представила себе, как Томка танцует со своим долговязым математиком: она ему только до плеч, и чтобы казаться выше, старательно тянется на цыпочках, вытягивает шею и кружится, кружится в танце, вся замирая от счастья…

В коридоре послышались чьи-то осторожные шаги. В ординаторскую вошла старая акушерка Екатерина Алексеевна. Завидев Фаину, она с удивлением спросила: