Александру Ивасюк - Половодье

И вдруг она устала. Будто все повернулось вспять, и она обратилась в старуху крестьянку; теперь она по-другому считала годы, и, коли было это необходимо, говорила: «После тех лютых морозов, в ту зиму, когда у меня родился второй мой мальчик», или: «После той засухи — у нас еще, помнится, тогда весь скот пал — и как раз Василе родился, мой меньшой братец». Смена погоды, климата, морозы и засухи, падеж скота и рождение людей — вот те приметы времени, которые она принимала.

С этого мгновения изменились и ее воспоминания, на которых строится обычно жизнь стариков, и сцены, далекие от великих событий, но исполненные для нее большого и таинственного смысла, ожив, наводнили ее память. Другой порядок вещей — ее собственный и ничей более — утвердился в ее жизни. Не надеясь и даже не стремясь быть понятой, старуха делилась своими смутными воспоминаниями с подростком-внуком, сыном дочери (из ее детей дочь умерла первой) — мальчиком, которого она вырастила.

Вот и сейчас она сидела в массивном кожаном кресле напротив внука и рассказывала:

— Я услышала отдаленные выстрелы на самой вершине холма. Это заяц, подумала я, он приходит в ложбину грызть плодовые деревья, а может, даже и лиса — лис в том году было много, и они истребляли матушкиных кур. И я увидела того моего брата, которого ты не знаешь; он был самый странный из всех — я увидела, как он вразвалку двинулся к холму, ружье болталось у него на ремне, а его борзая Жуно, черная сука с желтыми пятнами вокруг глаз — вроде очков, весело бежала, то обгоняя его, то отставая, и прыгала на него, радуясь охоте. Я поглядела на его широкие плечи и почувствовала гордость, что я его сестра, его любимая сестра. С отцом он не ладил, и как раз в то утро во время завтрака они поссорились, он надерзил отцу — как только он решался ему дерзить! «Ты растрачиваешь свою жизнь, — говорил отец, — а ведь ты, с твоим умом, мог быть нам большой подмогой, я возлагал на тебя огромные надежды, я думал, ты будешь гордостью нашего рода. А ты — ты ничего не делаешь, день за днем уходят у тебя попусту, ты хуже, чем предатель». Смысл отцовских слов ускользал от меня, многого я не запомнила, и даже если считать, что поняла, то все равно что-то забыла к вечеру того же дня.

Услышав выстрелы, я вышла из дому, мне было очень радостно, и я ждала, когда брат спустится с холма. Я глядела в высокое летнее небо — менее суровое в наших краях, оно хранило величавое спокойствие, нарушенное лишь этими двумя выстрелами. Никогда с тех пор — странно, вот она, жизнь человеческая! — я так не радовалась, что живу, что родилась именно там. Я стояла и ждала его, я видела, как он подходит — вначале то была черная точка под дубами, на гребне холма, потом уже можно было различить белую рубаху (из-за жары он снял пиджак), потом он появился среди яблонь.

Тут старуха замолчала, и внук, который сперва слушал ее не слишком внимательно, ясно увидел, как с холма спускается человек — вначале это просто точка, потом за деревьями старого сада становятся едва различимы его очертания; в дедовском саду мальчик был всего лишь один раз в раннем детстве и все же сохранил о нем память. Помолчав, старуха продолжала: «Одуряюще пахло черемухой» — и снова умолкла. Когда она опять заговорила, ее сухой голос звучал по-иному, и мальчик почувствовал после первого же слова, что на сей раз у рассказа будет конец более внятный.

— Сперва я не рассмотрела, что он волочит за собой. Мне только сразу бросился в глаза кровавый след — целая полоса, сверкавшая в высокой траве. Позади меня чуть приоткрылась дверь, и я поняла: мама. И вдруг я услышала ее крик — крик боли — и тут же увидела птицу. Красный клюв ее волочился по земле, длинная шея, гибкая, точно змея, извивалась, а большие крылья были широко раскинуты. Михай держал ее за ноги, и мамин испуганный крик заставил его нахмуриться. Он не остановился возле нас, но обогнул дом, и я услышала шум его шагов по парадной лестнице, услышала, как хлопнули двери — сперва входная, потом в его комнате.

Мне тоже стало страшно, и я поняла, почему вскрикнула мама. То был дурной знак — он убил аиста, — знак приближавшегося его безумия (так оно потом и случилось). Зачем бессмысленно убивать такую птицу? Не успела я опомниться от испуга и удивления, как появилась другая птица, более сильная. Вытянув шею, она летела низко над травой, над кровавым следом — это был самец убитой самки. Он подлетел к дому, обогнул его и резко взмыл вверх — аисты никогда так не летали летом, только осенью они поднимались ввысь, когда направлялись в теплые страны. Теперь это была лишь черная точка, над самым домом, и с вышины на дом наш ливнем обрушились его крики — крики другого времени года. Потом он скрылся. Я глядела на маму — словно защищаясь, она обхватила руками голову. И я безошибочно поняла все, что она знала и о чем никогда мне не говорила, как и я потом молчала обо всем этом более шестидесяти лет.

В тот же вечер Михай пристрелил и Жуно, свою черную борзую, и все поняли, что́ произошло; на следующий день я спряталась в своей комнате и накрыла подушкой голову, чтобы не слышать его гневных криков, когда за ним пришли. Через два года он умер в больнице. Может, рассудок его помрачился потому, что ему не дали жить, как хотелось? Отец превыше всего ставил долг — он так понимал жизнь и так ее прожил.

Старуха замолчала, будто пытаясь осмыслить то, что приходило ей на память. И внук ее тоже призадумался над ее рассказом; потом ему стало скучно, и он собрался было молчком, не беспокоя бабушку, выскользнуть из комнаты.

Однако в сердцах захлопнутая дверь и знакомые шаги заставили его остаться на месте, и снова ему вспомнился рассказ старухи. Он взглянул на нее, будто надеясь на защиту, но его дядюшка, столь неистово возвестивший о своем приходе, был как будто бы в хорошем настроении. Правда, соответственно своему одержимому нраву, он бывал то нежен необычайно (во всяком случае, для него), то мрачен и молчалив. Его присутствие всегда вызывало чувство неудобства, даже когда он бывал в добром расположении духа — даже тогда его приход создавал давящую атмосферу. Старуха плохо ладила с любимым своим сыном, они почти открыто враждовали.

Итак, доктор Пауль Дунка ворвался в дом, подобно буре, с шумом захлопнув за собой дверь (может быть, именно потому, что знал — это раздражает старуху). Он сделал несколько шагов, потом молча остановился посреди комнаты, обвел всех глазами и заговорил, широким театральным жестом выбросив руку вперед:

— Приветствую достопочтенное и торжественное собрание. Ибо вы есть собрание, даже если вас всего двое. Мама, твой блудный сын вернулся к очагу своих отцов и знаменитых предков!

Словно очнувшись, ото сна, старая госпожа Дунка поглядела на него в упор своими голубыми водянистыми глазами — теперь оживленные, они обрели особый, почти юношеский блеск, который мало кто уже помнил. Выражение ее лица переменилось: она вдруг все поняла — это было как откровение — и испугалась. От гнева, с которым она обычно смотрела в последнее время на сына, не осталось и следа, — впрочем, гнев и неудовольствие ее были вполне объяснимы.