Александру Ивасюк - Половодье

— Уйди отсюда, Григоре, иди в свою комнату.

После его ухода наступила гнетущая тишина. Немного погодя старая Дунка ласково сказала Паулю:

— Дорогой мой, сегодня ты посидишь с нами за столом. Я велела приготовить тефтели, твои любимые.

Она показывала, что ничего не случилось, но Пауль Дунка ответил ей:

— Не могу, мама. Мое место не здесь. И прости меня за глупую выходку.

— Нет, твое место всегда здесь. Но если сейчас тебе тяжело — иди!

Пауль Дунка обнял ее и быстро ушел. Всю ночь напролет он играл в «очко» с Карликом и его приспешниками, тасуя засаленные карты. Он забегал домой всего раза два-три, на минутку.

Теперь он отворил калитку, охваченный каким-то неясным страхом и великим стыдом.

Госпожа Дунка проснулась утром и глянула на покрытые морозным узором окна. Очевидно, стоял сильный холод, свет с трудом проникал сквозь налипший на стекла лед. Старуха быстро оделась и вышла на длинную веранду, отделявшую дом от двора. Она оперлась на один из столбов веранды и, охваченная тихой радостью, стала глядеть во двор, ища привычную картину зимнего очарования. Однако вскоре радость уступила место недовольству. Было холодно, действительно очень холодно, мороз в узком пространстве между домом и оградой словно стал еще острей. Она вернулась в дом и предалась своим старческим воспоминаниям, которые возникали по любому поводу и обычно касались людей, давно умерших.

Она медленно и лениво перебирала свои видения, ожидая прихода внука Григоре, который, несмотря на то что многие школьные помещения были заняты под казармы и военные госпитали, ходил на уроки. Занятия проводились только после обеда. Григоре коротал утренние часы, шатаясь по комнатам, листая случайные книги, перемежая прочитанные строки и картинки с собственными туманными фантазиями, в которых сам играл неясную роль.

Наконец он вошел в комнату бабушки, которая ждала его, погруженная в свои мысли. Она усадила его подле себя и сразу заговорила, как бы продолжая рассказ:

— Раньше бывали другие зимы, мой мальчик, другие сверкающие зимы с обильными долгими снегопадами. Потом наступали морозы и, непотревоженные, во всей своей силе, длились по целым неделям, без всяких оттепелей. Помню одну зиму, самую суровую, я тогда была девушкой. Я оделась и вышла на крыльцо в меховой шубейке, длинной, до самой земли, мне приятно было, что она длинная. Я неподвижно сидела и глядела вдаль, видя все до самых гор, глядела, пока не стало слепить глаза от яркого снега. Дубы на горном склоне стояли обледенелые, ни звука ни шороха, скотина молча теснилась в хлеву, даже лошади, запряженные в сани, не стучали подковами. Наши овцы обзаводились густой шерстью к зиме и в загонах прижимались тесно друг к дружке. Только вороны слетались из гористых лесов к человеческому жилью, а я, сидя на крылечке, с горящим от мороза лицом, следила за тем, как они сновали, затемняя собой небо, как кружили над замерзшими дубами и вокруг дома, словно вокруг одинокой горделивой скалы. Таким и был наш каменный дом с островерхой крышей, покрытой снегом, — словно скала. Стены дома так промерзали, что зимний холод не покидал их до лета, до дня святых Петра и Павла, когда наше стадо овец уходило в горы.

Я сидела на крылечке и считала ворон, только они одни и были черными в это время года, и жилось им, видно, не худо, они были крупными и жирными, поедали в поле полузамерзших зайцев — те покорно ждали смерти, низвергавшейся с неба. Боже, говорила я себе — я была, пожалуй, взбалмошной девчонкой, — почему не становится еще холодней, интересно, сколько еще могут выдержать деревья и сколько еще люди могут терпеть, и горы, и камни… «Иди, Илянка, в дом, не то от мороза потрескается лицо и выступит кровь, и останутся у тебя на щеках следы, как от порезов, и ты состаришься смолоду, и никто не возьмет тебя в жены, так и будешь вековухой».

А я и не думала о замужестве в те времена и ничего на это не отвечала. Я сидела, завернутая в меховой бурнус, точно замерзшее чучело. Ждала и я чего-то, какой-то великой боли, и мне нравилось ждать ее на морозе, в мертвой тишине.

И страдание мое пришло. Только он, мой двоюродный брат Виктор, в которого я была тайно влюблена, мог проделать на санях в это жестокое время трехчасовой путь из самых Джулешт. Я знала, что он должен приехать, и сначала расслышала скрип саней в тишине, потом тяжелый храп дымящихся паром лошадей, потом увидела сани на повороте дороги, и мне захотелось убежать, но я продолжала сидеть как прикованная на крыльце, пока сани не остановились у подъезда и кучер не снял с колен Виктора и тетушки Амадилы толстые полости и не набросил их на спины лошадей. Кучер помог тетушке выйти из саней, чуть ли не на руках ее вынес, и вот оба они, Виктор и тетушка, поднялись по ступеням лестницы. «Гляди-ка, Илянка!» — сказала тетушка и подставила мне ледяные щеки и губы, тонкие, жесткие, как у всего нашего рода, как и у тебя, мой мальчик! А Виктор, словно догадываясь о чем-то, не осмелился поцеловать меня, свою двоюродную сестру, а только молча поклонился и пропустил меня впереди себя в дом.

Я знала, что это его последнее посещение перед долгими годами разлуки, знала, что, когда он вернется (он больше никогда не приезжал!), я уже не смогу пойти впереди него и никто, ни женщина, ни мужчина, как бы почтенны они ни были, не пройдут впереди него в дверь. Было решено, что Виктор поедет в Рим и лет через десять получит высокий сан, он будет нашим пастырем, а мы — его стадом до самой смерти и после смерти. Долгие месяцы с конца лета ни о чем другом в доме не говорилось, а я слушала и молчала.

Владыка выбрал его не потому, что он был его племянником, а как самого достойного из нас, чтобы он унаследовал его престол в Блаже, ибо Виктор был ласков и суров, к людям относился терпимо и кротко, а к себе — беспощадно и не склонял головы ни перед кем, кроме господа бога и святого отца. Только он и мог достойно защищать честь нашего рода. Дядюшка наш, владыка, обратился с письмом в святую Конгрегацию и, волнуясь, ждал, пока не приехали два святых отца из Рима. Они беседовали с Виктором ежедневно три недели подряд и уехали, ничего не сказав ни ему, ни самому владыке, которому они поцеловали перстень на руке и приняли его благословение, но так ничего и не сказали, и никто их ни о чем не спросил, ибо не полагалось этого делать. Я узнала только, что римско-католический епископ из Альбы по просьбе графа Телеки послал им приглашение посетить его и отобедать вместе. Те два священника поехали, но святая осторожность связала им языки, и они и там не проронили ни слова о кандидате, как ни старался епископ Апор, сам из рода баронов, и даже их соотечественник Телеки. Очень не хотелось им, чтобы великим пастырем стал кто-либо из нашего рода, известного своей непреклонностью. Мечталось им, чтобы престол занял кто-либо более сговорчивый, не такой твердокаменный.