Александру Ивасюк - Половодье

Пауль Дунка прохаживался по кабинету, держа руки за спиной.

— Не думаю, что он поможет. Не думаю.

Старуха ответила:

— Подождем. — Она следила за ним, в смятении шагавшим от двери к окну, от окна к двери. Шаги его заглушал толстый ковер.

Ее взгляд неотступно сопровождал его. Ей больно было видеть его опущенные плечи, судорожно сжатые за спиной руки, но она неподвижно сидела в кресле в ожидании и думала: «Не верится мне, что я смогу спасти его, хоть и узнала обо всем не слишком поздно. Не верится, но надеяться надо».

Так прошел почти час.

Григоре минут за десять добежал до дома д-ра Шулуциу, почти такого же большого, как их дом, но построенного в более современном стиле, двухэтажного, отделенного от улицы высокой железной решеткой. Фасад был скрыт несколькими елями, вставшими как бы вторым, зеленым густым забором, за которым белело здание.

Григоре нажал на ручку калитки, но она была заперта, Он отыскал звонок и продолжительно позвонил. Вышел высокий мужчина в светло-серой меховой шапке, не похожий ни на слугу, ни на хозяина.

— Чего тебе, мальчик? — спросил он, и Григоре показалось, что он глядит на него с подозрением.

Григоре понравилась такая бдительность — так и полагалось, по его мнению. Он воображал себя то ли виконтом де Бражелоном, то ли молодым графом де ла Моль, пожалуй именно последним, пришедшим объявить адмиралу Колиньи о Варфоломеевской ночи. Если бы его встретила служанка в крестьянской одежде, он испытал бы глубокое разочарование. А как же иначе? Корнелия сообщила, что на вокзале расстреливают людей, потом пришел его дядя, замешанный в последнее время в каких-то странных делах, очень взволнованный, и сказал что-то бабушке по секрету. А она зашла в кабинет дедушки, где давно не бывала, и написала вот это письмо, — она, которая, насколько ему помнилось, никогда никому не писала, — и вот послала его к известному представителю оппозиции. Это знаменитая личность, на голову выше всех местных деятелей, фигура, можно сказать, национального масштаба. Шулуциу редко и ненадолго приезжал в свой родной город. Письмо могло содержать в себе только грозное предупреждение, и он, доставивший это письмо, мог пройти через великие опасности. Поэтому, почти уверенный, что вышедший из дома мужчина — верный страж, Григоре произнес не без таинственности в голосе:

— У меня срочное и секретное послание для господина Шулуциу.

— От кого же? — спросил мужчина.

Тут дело стало запутанным. Он предпочел бы назвать другое имя. Смешно ведь при таких обстоятельствах выговорить: «От моей бабушки». Уместней было бы — от короля, от принца или в крайнем случае от графа или графини. Но деваться было некуда, и он сказал правду:

— От госпожи Дунки.

— От госпожи Дунки? — удивился мужчина, словно никогда не слышал о старухе (он и действительно не слышал). — Кто такая госпожа Дунка? — быстро спросил страж (его можно было даже назвать начальником стражи, и это не было бы преувеличением со стороны Григоре). Но имя Дунки все же что-то говорило этому человеку, он не стал ждать объяснений мальчика, а протянул руку и сказал: — Хорошо, давай послание.

— Я должен вручить его лично и ждать ответа, — воспротивился Григоре, твердо решивший проникнуть в тайну.

Мужчина в серой шапке пристально посмотрел на него:

— Ладно, обожди здесь. — Перед тем как уйти, он еще раз спросил: — А как зовут госпожу Дунку?

— Иляна Дунка, вдова доктора Титу Дунки.

Эти сведения не произвели на мужчину ни малейшего впечатления, он повернулся и тут же скрылся за елями. Около четверти часа никто не приходил, и Григоре был готов уже позвонить еще раз, решив, что про него просто забыли. Он не сомневался в особой важности послания, которое должен был вручить, и протянул руку к звонку, но тут как раз человек вернулся, вынул из кармана ключ и отпер калитку:

— Пожалуйста, входите.

Григоре с удовольствием отметил про себя перемену — страж на этот раз не назвал его «мальчиком» и перешел на «вы». Потому он важно кивнул и прошел за ограду, мимо елей к таинственному дому. Страж распахнул перед ним двери и пропустил его вперед. Григоре шагнул через вестибюль в просторный салон, обставленный, словно зал ожидания, несколькими креслами и низкими столиками. Обитые бархатом стулья с высокими спинками выстроились вдоль стен. Единственное окно, выходящее во двор, было зашторено и вдобавок затенено деревьями, потому в салоне было сумрачно и как-то загадочно, словно гостям здесь было ни к чему рассматривать друг друга. Массивный камин украшали большие бронзовые часы, которые размеренным тиканьем подчеркивали тишину зала. Медные канделябры в нишах и позолоченные статуэтки, расставленные по столикам, отсвечивали каким-то странным блеском.

Страж предложил подождать в салоне, и Григоре опустился в кресло. Через несколько минут вошел моложавый плотный мужчина высокого роста. Он не в пример торжественному и таинственному охраннику приветливо улыбнулся. Григоре поднялся с кресла, а вошедший протянул ему руку:

— Рад вас приветствовать в этом доме.

Григоре вежливо поклонился, как джентльмен джентльмену, и ответил на рукопожатие.

— Вы, если не ошибаюсь, сын Ануки?

— Да, — ответил Григоре, польщенный тем, что здесь его личность не лишена известности.

— А как поживает ваша бабушка?

— Благодарю, хорошо.

— А горемыка Пауль?

Тут Григоре запнулся и ограничился тем, что пожал плечами.

Вошедший, по-видимому секретарь и приближенный хозяина, еще раз сердечно улыбнулся, возможно, чтобы сгладить откровенно выраженное отношение к Паулю, и добавил:

— Когда-то мы были с ним большими друзьями, несмотря на разницу в возрасте — он постарше меня… Позвольте получить письмо, я передам его адресату. Обождите здесь, прошу. — Он снова улыбнулся: — Мне очень жаль, что я не могу ничего вам предложить для развлечения. Но вам не придется долго ждать. — Он взял письмо и ушел в ту же дверь, откуда появился.

Григоре пытался угадать, кто этот человек, который, казалось, знает о нем все. Он не помнил, чтоб они когда-нибудь раньше встречались. Пришлось отказаться от мысли установить его личность. Григоре стал осматриваться, разглядывая статуэтки, стулья с высокими спинками, мебель, которую теперь ясней различал в сумеречном свете — глаза привыкли к темноте. Но и это скоро надоело, он заскучал. Фамильярный и такой естественный тон того молодого человека как-то развеял торжественность момента, и поэтому Григоре без лишних слов передал ему письмо, переставшее казаться «посланием». Но время шло, и он опять подумал, что задержка может быть объяснена только важностью письма, требующего серьезного решения, и, значит, оно было все-таки «посланием».