Нина Платонова - Я детству сказал до свиданья

Он не соврал: я действительно нашел три подосиновика, один другого мельче, с красными шляпками, и так рад был, что и Славке этим похвастался.

— Так вот, — говорил он, — бери ведро или большую корзину, по-крупному сейчас пойдем, в монастырский лес. Только пораньше встать нужно. Договорились?

Я конечно, сказал, что договорились. И не плетеную корзину для малины, а с двумя ручками из ивовых прутьев корзину большую взял на всякий случай. Как-никак, а по-крупному идем за грибами.

Он ожидал меня у монастырской рощи. Я пришел вовремя со своей большой ивовой корзиной и увидел, что у Славки и на одной руке, и на другой руке — по цинковому ведру. Он мне объяснил:

— Это вот для белых грибов и подосиновиков, а это — для груздей и сыроежек.

Подумал и добавил:

— А может, и для опят тоже.

И прошли мы с ним монастырскую рощу, к деревне Тимофеевке стали подходить, где он обещал грибы по-крупному. Только я в свою большую корзину то сыроежку с улиткой положу, то он рыжую лисичку, потом другую, третью в одно из ведер положит. Продеремся через неспелую малину, опять по сыроежке сорвем…

И неожиданно для себя я начал злиться. Вида, однако, не подаю, спрашиваю:

— Ты знаешь правила леса?

Он честно отвечает:

— Конечно, знаю. Не разводить костры, тушить их, если где увидишь.

Я сказал ему:

— Слушай, ты идешь впереди меня, отводишь ветки. Ты бы хоть догадался, что они меня по лицу хлещут.

Я как-то хотел деликатно напомнить об этом, но деликатно не получилось.

Шли дальше с пустыми корзиной и ведрами, где дно даже не закрыто. Славка начал осторожнее ветки отводить. И, видно, убоявшись, как бы не начали во мне вскипать плохие слова, вдруг спрашивает:

— А ты какие плохие слова знаешь?

Я помолчал, думая, какие бы ему слова назвать, каких он не знает, а я знаю. Пока я молчал и думал, чем бы Славку сразить, он вдруг сказал:

— А слово «дрибодан» ты знаешь?

Я честно сказал:

— Нет. А что это такое?

И он, как мне думается, до конца своей жизни не смог бы этого объяснить. И тогда он сказал:

— Здесь, конечно, всегда грибов бывает очень много. Но нам как-то не повезло…

Хлеб, который мы несли в карманах, подзачерствел, соль подразмокла в спичечной коробке. У дороги, где из болотца смотрят синенькие незабудки, мы поели черствого хлеба.

Идя с пустыми ведрами и корзиной, встретили на пути красавец-мухомор на белой ножке, с большой шляпой, с белыми пятнышками. Как Славка поддаст его ногой, даже осы тут же взлетели с этого мухомора, с мухоморной шляпки, — и сказал:

— Не грибной сезон!

Три сыроежки в моей большой корзине оббились, обветшали, и я с ним согласился:

— Да, это не грибной сезон!

Жан замолчал, а мы долго еще переживали его рассказы: ходили вместе с ним по зеленому огороду, за грибами, сидели за утренней трапезой под липой в цветущем саду.

И обидно стало мне, обделенным себя почувствовал, что я, городской парень, не жил никогда в деревне.

Вот так, благодаря Жану, его дару рассказчика, незаметно пролетела ночь, пока не заревело сиреной первое в Новом году утро.

И вот наступил долгожданный день свидания, или «свиданки», как называют у них там. Галя помнила, как резануло ее слух это слово, услышанное сначала от официальных лиц, а потом от брата.

Где-то там Саша — слабый, беззащитный, отдаленный, скрытый многими решетками и законами. Как он чувствует себя, — может, до сих пор печенки и почки ощупывает? Сегодня все узнаем, увидим, поймем.

Галя с мамой ждут свидания, как великой радости. А какая радость может быть? Только одна — убедиться, что жив, здоров, сидит вот перед ними, и это главное. И все же где-то в глубине души надежда тлеется — а вдруг что-нибудь да улучшится после свидания. Хотя, что может улучшиться? Дела по освобождению — зашли в тупик, замерли и окостенели. Всюду, куда бы ни обратилась Галя, ответ был один: осужден правильно, пересматривать дело нет оснований. И вспоминались неотступно ищущие ответа глаза брата.

За три дня до свидания мама сказала:

— Ну ладно, сын в беду попал. В большую беду. И вот нам разрешают встретиться с ним. Давай подумаем, что привезти ему, чем порадовать. Ну, фруктов, соков, мяса. Гуся бы хорошо запечь. Может, просто картошки. Кто знает, чем их там кормят? Фарш заранее приготовим, чтобы там пельмени, манты налепить.

Галя, вспомнив, что Саше читать уже нечего, отобрала книги, перевязала бечевкой, чтобы каждый корешок был на виду.

Когда ехали в колонию, то казалось, что вступали в мрачное царство.

Наконец вплотную приблизились железные решетки и запоры, скрипение и лязг отмыкаемых замков. Прошли вахту, где сдали документы. В двухэтажном кирпичном здании на первом этаже встретила знакомая короткорослая женщина в форме прапорщика и в пуховом сером бабьем платке.

Роль ее была незавидна: ощупывать, обшаривать, заглядывать в кошелки, пакеты, сумки. Она сразу, едва осмотрев, отложила в сторону все принесенные Галей книги. Галя пробовала протестовать: почему? Ведь это Пушкин, Некрасов, Белинский, другие классики. Эти книги останутся библиотеке. Но надзирательница и слушать не стала.

Галя с мамой очутились в серой комнате на втором этаже с одним зарешеченным окном, откуда вида нет. Хотя колония стоит на большом просторе с ширями степными предгорными. Когда подъезжаешь, то радуешься тому, что «подушки» дымной нет над этой местностью, да какой воздух здесь чистый и как далеко все просматривается. Но едва входишь в это мрачное здание, удушающая духота никогда не проветриваемого помещения, разнообразные запахи кухни мощно ударяют в нос. В конце коридора мутно светилось зарешеченное окно.

— Нельзя ли открыть форточку? — спросила Галя дежурного из зеков.

— Вы что! — с испугом проговорил парень и понизил голос. — Вы знаете, куда выходит это окно?

— Куда? — спросила Галя, тоже невольно пугаясь и ожидая услышать мрачную тайну.

— На волю!!!

За окошком, на воле, с отчаянным оптимизмом чирикали вольные воробьи.

На грязно-белый потолок, побеленный известкой давным-давно, падал, отражаясь от козырька, свет проходящего дня. С одной стороны этой тюремной комнаты, окрашенной в какой-то больничный цвет, стояла железная койка, напротив — другая, а у двери — маленький столик и три табуретки. Мать разложила на подоконнике и столе виноград, персики, яблоки, открыла банки с соками и компотами. Здесь на общей плите в чадном дыму все шкворчало, урчало, кипело, шипело, исходило испарениями и запахами такими, каких зеки никогда не знали и дома. О, сколько яств готовилось здесь с любовью для всех этих разбойников, воров, мошенников, а заодно и невинноосужденных! И все торопились приготовить вкуснейшее блюдо, пока не ввели на свидание заключенных. Только лишь Галя с матерью прибрались и начали понемногу осваиваться в новой обстановке, как дверь отворилась без стука и появилась надзирательница. Молча подошла к окну, на котором стояли трехлитровые банки с соками, сняла крышки, потянула носом: