Нина Платонова - Я детству сказал до свиданья

Бухгалтер с улыбкой пожал плечами.

— Раньше ели сырое мясо, и у людей были зубы. Потом мужчины надели шапки и стали лысыми. Поверьте, настанет время, когда человек с зубами будет вызывать дикий смех.

Посмеявшись, мы расстались, довольные друг другом. Мне вспомнились его высказывания в нашей читалке об эволюции. Мальчик-киргиз оживленно рассказывал в группе зеков про звезды, про эволюцию — все, что знал, так как недавно десять классов окончил. Дед слушал, слушал, потом говорит с некоторым раздражением:

— А ты стог сметать сможешь? Или лошадь запрячь? То-то же. Знаю я эту вашу эволюцию. Рыба выбросилась на берег — превратилась в собаку. Собака залезла на дерево — превратилась в обезьяну. Обезьяна слезла с дерева — превратилась в человека. Вот и вся ваша эволюция. Не верю я в нее.

В тот день у него было плохое настроение.

В этот день наша семейка не ходила в столовую — на радость тем, кому из-за этого досталась двойная порция. Настроение было приподнятым. Даже Максуд оживился, стал таким же энергичным, как прежде. А то в последнее время мы стали замечать, что Максуд погружается в безразличие — все ему «до лампочки». Ни шкатулки не интересуют, ни разговоры. Тоска и полная отрешенность в черных глазах, большей частью опущенных. У нас с Французом начинала отдаленно маячить догадка, но мы даже между собой боялись об этом обмолвиться.

Устроили пир горой в своей бендежке — бывшей музыкальной комнате, «музыкалке». Вот когда у меня пробудился аппетит, но… клюнул, как воробей, и сыт. Видно, заново придется привыкать к еде, когда выйду на волю.

Лакомились мы понемногу, и пошли между нами разговоры по душам, воспоминания. Первым начал Максуд:

— Помню, лежу я ночью на балконе, смотрю на звезду: это моя, яркая такая звездочка. Потом две, три звездочки. Мне сделалось чуточку интереснее. И стал я погружаться в непонятное состояние и запах смерти. Не верите, да? А я теперь знаю: она пахнет озоном. Когда мне придурок один воткнул в лоб нож, — я ощутил второй раз этот запах.

— Да, помню, — сказал я. — Тебя тогда едва выходили, думали, вообще концы отдашь.

— А со мной какой непонятный случай был, — заговорил Француз. (Он, как всегда, чисто выбрит, брюки «выглажены» под матрацем, как у заправского моряка.) — Служил я тогда в Германии. Ночь была глубокая, часа три. Ночное дежурство на коммутаторе. Заступаю на дежурство с вечера, закрываю одну дверь, другую — бронированную. На окнах — решетки, не пробьешь, не оторвешь. Ко мне никому не подобраться, я никого туда не пускаю — этого делать нельзя. Комната: стоит здоровый ящик-коммутатор, наушники для меня, табуретка. Ничего больше, пустая комната. Полковой пункт связи. Через мои уши проходят все разговоры полка. Моя задача — нажать рычажок — и за пятьсот километров мне моментом отвечает парнишка с другого конца Германии, тоже солдат при коммутаторе. У меня от тайн полковых голова вот такая! Нажимаю штекеры один за другим. Но в три часа ночи — затишье. Просто сижу, курю, нагрузки уже не было. И ни с того ни с сего какая-то волна меня поднимает. Повернулся к пульту спиной, прислонился лбом к стене и говорю вслух: «Папа умер. Папа умер». Про себя слегка удивился: как же так, ведь совсем здоровый? Я же не знал, что он уже был тяжело болен. Мне никто не писал об этом — ни мама, ни сестры, никто. Потом сам в недоумении: что это со мной такое? Что это мне взбрело в голову? А через день телеграмма пришла. Потом посчитал по часам — в это время он умер. Вот и скажите, как это можно объяснить? Ребята со всей роты скинулись и вручили мне деньги — наши, советские. Знают, когда я в Союз заеду, мне они понадобятся. И через Польшу, Брест — поездом до Москвы. А домой — самолетом.

Мы долго молчали, потрясенные тайнами человеческой психики.

— А вообще в солдатской службе одно хорошее есть, — добавил Француз. — Когда идем строем или цепью. Мощь идет. Подковы стучат — вжиг, вжиг. И ты сливаешься со всеми, чувствуешь свою силу. Защитники стариков, матерей, детей. В этом своя красота есть.

— Лучше б нас в солдаты взяли, — сказал Максуд с тоской.

Наевшись досыта, мы попрятали оставшееся на завтра.

А завтра случилось вот что. Благополучно миновал рабочий день. Мы с Французом вкалывали на полную катушку; начальник цеха, наверное, не мог на нас надивиться. И опять мы не ходили в столовую, лелеяли свой аппетит. С приближением вечера аппетит наш рос, как снежный ком, катящийся с горы. Вчера мы начали наше пиршество со сладкой сгущенки, словно мальчишки, а уж потом переключились на соленое. Но сегодня мы начнем с говяжьей тушенки, отрежем от буханки белого городского хлеба по хорошему куску — как же мы соскучились по белому хлебу!

К вечеру мы с Французом пробрались в нашу бендежку один за другим. Вместе ходить не решались, чтобы не привлекать лишнего внимания. Разложили на столе еду, сидим, ждем Максуда, знаем, что его смена уже отработала. Но Максуда нет и нет.

— А где же буханка? — вдруг спросил Француз. — Я ее вчера завернул в полотенце и сунул за портрет Брежнева.

А портрет стоял на небольшом шкафчике, где раньше хранились музыкальные инструменты. Мы — туда, сюда — нет буханки. Нет ни Максуда, ни хлеба. Нехорошие, недостойные мысли закрались в голову, даже смотреть друг другу в глаза не можем.

Когда вернулись в хату, Максуд спал на своих верхних нарах, казалось, крепким сном. Француз тряс его за плечо — бесполезно. Но я каким-то задним чутьем угадывал, что Максуд притворяется.

И вот наступила глубокая ночь, хата наполнилась храпом и сопением. Вдруг Максуд шевельнулся, зорко огляделся и упругим движением сбросил тело с верхних нар на пол — бесшумно, как дикая кошка. Взял из-под подушки какой-то предмет, завернутый в белое (ясно — буханку хлеба) и метнулся к выходу. Француз тут же дернул меня за ногу, и мы вскочили вслед за Максудом. Он повернул направо, где прутья решетки чуть разошлись и был тайный лаз из локалки. Потом — к длинному строению нашего механического цеха. Там сбоку — бендежка, в которой жили Ильяс-барыга, торговец сигаретами, чаем, анашой, и старый нищий Кот Базилио. «Тук, тук, тук», — три раза тихонько стукнул Максуд. Дверь тотчас приоткрылась, голос Кота Базилио спросил:

— Чего принес?

Максуд молча сунул в щель нашу буханку.

— Три, — сказал старый нищий и положил в ладонь Максуда три спичечных коробка.

Что было в этих коробках, ясно каждому: конечно же, анаша.

Притаившись за деревом, мы не смели дохнуть. Так вот оно что! Наши самые черные догадки, в которые мы боялись поверить, подтвердились! Максуд стал курить анашу, и снабжают его Ильяс и трижды проклятый Кот Базилио. Раза два я видел, как Максуд и старый нищий обменялись рукопожатием. С чего бы это? Ясно, что в это время происходил «товарообмен». Вот почему так изменился Максуд, стал безразличен ко всему, а черные, жгучие глаза его теперь всегда прикрыты, будто пятаками. Поднимет свои веки-пятаки, глянет — и снова опустит, прикроет постыдную тайну.