Нина Платонова - Я детству сказал до свиданья

Кто жил в зоне, тот знает, что красть хлеб — это «западло», последнее дело, которому нет ни прощения, ни оправдания. Человек, укравший хлеб, ставит себя вне общества, обрекает себя на всеобщее презрение.

Что делать? Доносить — стыдно. Мы не стукачи и никогда ими не станем. Как спасать Максуда? Договорить с врачом? С самим Максудом? Ох, какая беда стряслась с нашим другом! Где выход? Если он есть, то как его найти?

Мы решили завтра же поговорить с Максудом, ни в чем его не упрекая.

Утром стоим, невыспавшиеся, на плацу, на поверке, выкликают фамилии. Мы сразу обратили внимание, что Максуда в шеренге нет, и глухая тревога закралась в душу. Вдруг замечаю: зек справа от меня поднял голову, потом другой, третий… Я тоже поднял голову и замер: в окне третьего этажа во весь рост стоял Максуд. Еще миг — и его тело полетело вниз, на асфальт. Ударилось с глухим стуком о его твердь, от удара подскочило, как мяч, снова упало. Темная лужа крови сразу растеклась вокруг.

— А-а-а! — страшно закричал кто-то и побежал из строя, куда глаза глядят. Этот «кто-то» был я, как потом осознал. Невыносимое горе, оглушающая боль пронзили меня, смяли, оглушили. Я бегал по зоне с воем, как раненый шакал. Кто-то догнал меня, обмял, прижал к себе — оказалось, замполит, вообще-то, добрый дядька. Но кто мне вернет друга? И разве я, мы с Французом не виноваты в том, что проглядели его, не сразу осознали, в какую трясину ступил он, завлеченный этим подонком Котом Базилио?!

Замполит повел меня в больницу, где на операционном столе лежал бездыханный Максуд. Я смотрел в последний раз на его бледно-смуглое лицо, не мог оторваться, прощался с ним навсегда. На его лбу, теперь уже на веки вечные, запеклась кровь.

Потом я сам долго лежал в больнице. Мне нравилось там лежать. На ночь выключали электричество, и в лунном свете таинственно поблескивали никелированные спинки больничных коек, графин и стакан на тумбочке. И все представлялся мне Максуд в окне третьего этажа, в последний раз вдыхающий запах озона, запах смерти, как он уверял. И вспоминались его пронзительные слова на суде: «Граждане судьи, не лишайте меня свободы!»

И приснился мне сон: я был огромным, страшным черным вороном. Я летел над лесом, светила луна очень ярко — были видны кустики, елочки, травинки. Я летел и чувствовал каждое крыло, каждое свое перышко…

…И только через месяц я начал постепенно приходить в себя…

Бабушка Максуда, величавая темнолицая Назгуль Жумабековна, стала своим человеком у Булатовых, общая беда сроднила их. Поговорят все вместе о несчастных узниках — и на душе легче станет. Придет к вечеру, мама сразу:

— Письма есть?

— Нету! — с отчаянием отвечает бабушка, а у самой уже глаза красные, заплаканные. — Может, его уже и в живых нет. Или отправили куда-нибудь еще, или болен. Сердце у меня вещее, чую беду. Во вторник в колонию поеду. Кто еще позаботится о моем внуке?

Когда бывало письмо от Саши или Максуда, то Галя читала его вслух по нескольку раз. Каждое слово впитывалось, обсуждалось на разные лады. И все надежды и бабушка и мама возлагали на Галину, которая непрестанно писала жалобы и ходила то в Прокуратуру, то в Верховный суд.

Какой раз подходит Галя к зданию прокуратуры? Она уже и счет потеряла. Но всякий раз оно ей внушало надежду. Какое уютное, прекрасное здание! Ковровые дорожки на лестницах. На каждой лестничной площадке — высокие двери, выходящие на маленькие балкончики, приоткрыты, и прямо в лицо веет прохладным весенним (или осенним) воздухом. «Хорошо в такой обстановке работать! — думала Галя. — Мне бы все время хотелось делать добрые дела. Чтобы настоящий преступник не ушел от возмездия, а невиновные не страдали. Не так уж трудно это выяснить, если очень хотеть».

Сегодня Галя шла сюда, окрыленная новой надеждой. Соседка Надя передала ей записку от Федора, в которой он признается, что действительно просил Максуда и Булата взять часть вины на себя. А на самом деле мальчишки ни в чем не виновны, а виноват он один, Федор. И не хочет он брать грех на душу и тянуть за собой невиновных ребят.

Это письмо Галя принесла в Прокуратуру неделю назад, оно должно было потрясти служителей Фемиды.

Приемная прокурора — небольшая, с цветами, комната. Окно во всю стену. Пять стульев, обитых дерматином, выстроились вдоль стены в ожидании несчастных посетителей (счастливым здесь делать нечего). Стол, покрытый стеклом, большое зеркало, чтобы человек мог оглядеть себя, прежде чем войти к прокурору по ковровой дорожке. И миловидная черноволосая девушка с ярким маникюром — главное украшение интерьера — стучит на машинке, то и дело взрываясь частой пулеметной дробью. А слева — тяжелые, двойные темно-полированные двери. Надавишь на ручку, откроешь — и что ждет тебя на приеме у главного прокурора?

Но размышления и переживания Гали прервала секретарша:

— Ваше дело передано в двадцатую комнату, Дроновой. Вы не можете сразу попасть к главному, так как не все инстанции прошли.

— Но я передала новый важный документ.

— Очень хорошо. Он там же.

В маленькой светлой квадратной комнатке стоят два стола. За одним из них — прокурор Дронова, подтянутая, приветливая женщина с крашеными в каштановый цвет волосами. Пачка Галиных жалоб лежала перед нею.

— Входите, не стесняйтесь, — это тоже наш прокурор, — кивнув на женщину за соседним столом, сказала Дронова.

— Я у вас была уже, — сказала Галя, вспомнив не лицо Дроновой, а зеркальце-обломок от футляра польской компактной пудры, что лежала перед нею. — И вот пришла еще раз. Теперь у меня есть записка — признание истинного виновника преступления, все поясняющая. В юридической литературе это называют «вновь открывшимся обстоятельством».

— Ну, квалификацию всяким запискам можем давать только мы. Кстати, у меня нет никакой записки.

Галя похолодела. Дронова полистала бумаги, и Галя, увидев краешек записки, воскликнула обрадованно:

— Да вот же она!

Дронова прочитала ее и сказала:

— Это нельзя считать вновь открывшимся обстоятельством. Мало ли что придет в голову заключенному, пока он сидит там. Сидит, сидит и надумает: а напишу-ка я записку, где все представлю по другому, — авось поможет. Хотите, я вам покажу инструкцию, что можно считать новыми обстоятельствами?

Она открыла тумбочку, нагнулась, порылась там, однако, достала не инструкцию, а фотографию большого формата.

— Смотри, какое оригинальное платье на невесте, — сказала она, протянув фотографию коллеге. — По-моему, у нее не кокетка, а пелеринка. Я бы не против иметь такое платье. Может быть, сшить?

Галя искоса глянула — на фотографии были жених — высокий, интеллигентного вида, в очках, и хрупкая девушка-невеста с заостренными чертами лица, покрытая фатой, в белом платье и пелеринке с волнистыми краями. Дронова рассказала историю этой пары.