Дарья Истомина - Леди мэр

— С кем?

— Моим «вице»?

— Нет. А что, он у вас по музейным делам?

— Не совсем. Да он вам все сам растолкует. У него есть какие-то свои соображения. У нас паритет: его дела — его, мои — только мои. Но я бы вам советовал к нему прислушаться. Он мужик головастый.

— Ну и книг у вас…

— Не помещаются в кабинете. Пришлось по всем стенам растыкать. Отец оставил мне свою библиотеку, вот и таскаю за собой.

Я киваю на портрет:

— А это?

— А это он и есть… Генерал-лейтенант Лазарев Павел Николаевич. Когда-то мы с ним сильно бодались. Он всерьез учил меня читать то, что нужно.

— Да у меня дед был не лучше. У меня «Любовник леди Чаттерлей» на инглише под подушкой… а он мне Дарвина под нос.

— А мой мне фантастикой как-то по башке съездил… вот такой томина был… «Космическая полиция», кажется. Тяжелая… «Не смей забивать голову макулатурой, Алексей!»

— Помогло?

— Не очень.

— Важный дядечка. Один мундир чего стоит.

— Да мундир как раз он не очень жаловал. Когда заставили художнику позировать, он его впервые при мне из нафталина вынул. Он же у нас не из солдафонов, лампасы с погонами скорее декоративные.

— Как это?

— Ученый муж… Оборонка… Конструктор каких-то там систем… Столько лет вместе прожили, а я так толком и не знаю, что он там из этих боевых стрелялок, бухалок и леталок сочинял. Хотя даже с меня подписку брали. О неразглашении.

— А что же вас, Алексей Палыч, не в ту сторону повело? Была бы династия… По бухалкам и стрелялкам…

— Честно?

— Честно.

— Да он же не просто невыездной был, Лизавета Юрьевна. Его всю жизнь за заборами продержали. За проволочкой и вышками… В этих номерных Арзамасах…

— Оберегали, значит.

— Да уж… Насмотрелся я… Как в клетке был. Пусть золотой, лауреатскими знаками увешанной, а в клетке. Этого нельзя, того нельзя… Всего нельзя… Он в Москву в консерваторию своего Баха прилетал слушать, а вокруг него те еще меломаны сплошняком сидели… В штатском… Нет, я очень вовремя представил, что даже в бане никогда не останусь один. Как он! И все!

— А мама? Она не с вами?

— Маму я из Новосибирска вытащить не могу. Она у меня классная хирургесса. Матерщинница и хулиганка. Между прочим, несмотря на немалые лета, еще режет.

Ангелина вносит еще одну сковородочку с яичницей.

— Ну вот и я. Кому из вас?

Лазарев вскакивает, взглянув на часы:

— Все! Я горю! Через восемь минут у меня диспетчерская! По всей области. Больше ни секунды не могу! Лизавета, вы только дождитесь меня, пожалуйста. Ну, скучно станет — по городу погуляйте. Все! Все!

Лазарев быстро уходит. Ангелина заряжает длиннейший мундштук слоновой кости половинкой сигареты и закуривает:

— Ну вот… опять удрал… Не доглотавши…

— И часто он так у вас?

— Бывает.

— Ангелина Эдуардовна, спасибо. И давайте-ка я вам помогу…

Она разглядывает меня как блоху под микроскопом.

— Чем же?

— Ну хотя бы посуду помою…

Она ухмыляется с плохо скрываемым презрением:

— Вот что, милая… Чтобы в эту кухню войти — очень сильно постараться придется. В этом доме даже посуду мыть еще заслужить надо.

— И многие… пытались его заслужить?

— О, да. Случались… особы…

— Не вышло? У них?

— Не вышло…

— Какая жалость. Но вы знаете, Ангелина Эдуардовна, мне их почему-то совсем не жалко.

— Я догадываюсь — почему.

Я поднимаюсь из-за стола и даже пытаюсь не то сделать книксен, не то шаркнуть ножкой. Демонстрируя высший класс политеса.

— Большой привет Алексею Палычу. Он мне подарил сегодня совершенно потрясающее утро. Завтрак был на уровне, хотя тостики вы передержали. И до скорого свидания…

Она вздергивает бровь:

— Уже — «скорого?»

— Мне почему-то кажется, что оно должно быть скорым… А пока — «пока-пока!»

— И вы Лешика даже не дождетесь? — деланно удивляется эта дама.

— У меня ведь тоже дела. И он прекрасно знает, как и где меня найти.

С вызовом вскинув голову, гвардейским шагом я покидаю этот дом. В моей душе поют серебряные трубы победы. Я почему-то совершенно точно знаю, что в этот дом я еще вернусь!

…До Сомова я добираюсь только к ночи. Мой «фиат» словил гвоздь в правое заднее колесо, пришлось тащиться до шиномонтажа и менять колесо на запаску.

Гришка уже спит.

Потоп прекратился, но Волга парит непробиваемым теплым туманом. Огни города мерцают тускло-желтыми точками. Мы с Гашей сидим на веранде и бездумно смотрим сверху на реку. Мокро как в джунглях. И ясно, что завтра опять обрушится зной — не продохнешь. На фарватере низкий белый туман распарывает пассажирский трехпалубник, ползущий в низовья, на Астрахань. Он разукрашен иллюминацией, на верхней палубе танцуют люди. Что-то жеребячье вопит Радио Мозамбик, и я бы не удивилась, если бы этот черный-черный негр в белых-белых штанах крутил бы там на палубе какую-нибудь млеющую туристочку.

Вообще-то регулярные рейсы — хороший знак. Прошли времена, когда на Волге все стояло, особенно после финансовой чумы девяносто восьмого. В нашем порту ржавели от безделья краны, и только изредка на Москву проползали со стройпеском и гравием, пихаемые толкачами-буксирами, баржи, груженные на карьерах. В столице все одно строились. А я вся в мыле пыталась удержать корпорацию на плаву. Без Сим-Сима.

Все. С этим покончено. Раз и навсегда. И больше никогда ничего похожего.

Даже думать о Москве не собираюсь.

Агриппина Ивановна очень довольна, пыхтит как кадушка с квашней, лузгает семечки и загадочно ухмыляется чему-то своему.

— Ну вот видишь, Лизавета, а ты боялась. А полдела уже сделано.

— Каких полдела?

— Ты без него уже не можешь. Осталась еще одна мелочь. А как он насчет тебя? Вот как у нас с моим Ефимом было… Ходил он за мной, ходил… Я ему и улыбочку, и бедрышком вильну, как бы случайно… и глаз ласковый… И кофточку вот с таким вырезом, как у этой… Мерилин Монро… У нас только продавщица с сельпо, Лилька, на такие решалась.

— Ты?!

— Ха! Не видела ты меня тогда. Другие плетенихинские парни в обморок от моей красоты рушились, а этот ни мычит ни телится. Ну я все свои завлекалочки на замок, в глубокую заморозку. Никакого пламени — один холод. Заледенела вся. Даже узнавать его перестала. В упор не видела. Не то чтобы здороваться. И не замечала даже.

— Это дядю Ефима?

— Это для тебя он дядя. А тогда у него не лысина, а кудри были. Просто золотые. Так что было мне из-за чего ночами в подушку с горя хрюкать… Вот он у меня и скукожился, как пингвин на Северном полюсе. Сообразил все-таки. И — сватов! Так что ты держись… Вид изобрази… «А кто вы такой?» Запретное яблочко — оно завсегда слаще.

— Не смогу, Гаш.

— Да кто из нас, женщин, по-настоящему знает, что она может, а чего — никогда!