Дарья Истомина - Леди мэр

И молчали…

И этого я им всем никогда не забуду. Просто не смогу…

Тогда почему мне так охота разблокировать мобилу, позвонить той же Элге и услышать ее четкий голос с милым прибалтийским акцентом: «Референт госпожи Туманской — Элга Станке имеет место у этого телефона! Примите мое предупреждение — наш разговор в интересах корпорации «Т» имеет фиксацию и будет записан на пленку…»

Ну и самое главное, то, о чем я боюсь думать даже наедине сама с собой. А что, если то, что начинается у меня с Лазаревым Алексеем, — только видимость. И я сама себя обманываю?

Просто обидели бабу — раздавили почти, — вот я и придумываю себе новую любовь, новую «лав стори»? А по правде все это — только от моей обиды, такая элементарная женская подляночка?

Вот тебе!

Гад!

Раз ты — так.

Так и я — так!

Но если быть совершенно честной, мне впервые после моего удёра становится по-настоящему интересно: а что они там поделывают, этим вечером, в Москве?

Без меня?

А ни фига они особенного не поделывают…

Суперособняк корпорации со своим колонно-дворянским портиком стоит себе, как всегда, на нашей Ордынке, омываемый гулами и шорохом шин, которые накатывают на него от Кремля. Почти все окна темны, потому как рабочий день окончен. Пацаны в форменках из дворовых служб, набрызгав шампуней, моют из шлангов замощенный классной темно-серой шведской брусчаткой двор. У парадных кованых фонарей, «под старину», шеф охраны, Кузьма Чичерюкин, подняв капот, ковыряется в движке своей «Волги». А Элга Карловна рядом с ним покуривает сигарету, терпеливо дожидаясь своего милого. Эта парочка уже ничего и ни от кого не скрывает. И все в офисе ждут, когда они наконец узаконятся в ближайшем бракосочеталище.

Беззвучно отворяются ворота подземного гаража, из него выползает личный «мерс» Туманского, за ним выкатывается лакированный куб джипа охраны и, даже не притормозив возле Кузьмы, выруливает на вечернюю Ордынку. Чичерюкин тоже делает вид, что в упор не видит каравана.

— Куда это он? И снова без тебя, Кузьма Михайлович? — спрашивает Элга, неодобрительно разглядывая Чичерюкина.

— В казино, куда же еще. Опять куролесить будет.

— Это имеет большую неправильность. Тебе нельзя оставлять его одного, Михайлович. Я буду иметь понимание… И потерплю… Без тебя…

— А что я могу поделать, если он меня посылает… Огрызается… Чирикайте, мол, со своей Элгой, а меня не трогайте!

— Он не имеет на нас зла. Я думаю, что только теперь, когда Лиз нет, он начинает иметь понимание, что она для него означает. Его мучает неизвестное расположение Лиз.

Кузьма грызет кончик седоватого командирского уса и сплевывает. Он у нас все больше становится похож на пожилого пожарника, который всегда приезжает к очагу возгорания, когда уже все сгорело. И страшно бесится от этого.

— Думаешь, меня не мучает?

— Может быть, именно тебе имеет смысл навестить ее? Мы могли бы помочь ей немножко… хотя бы деньгами…

— Кому помочь, Элгочка? Да она мне Марго Монастырской вовеки не простит! Пошлет меня за Можай и даже дальше. Для нее теперь что я, что сам Сенька — без разницы. Ну что ты там для нас на сегодня напрограммировала?

— Выбирай! Два билета в консерваторию, на Шопена, или ужин у меня дома, то есть у нас… Молодая духовочная овечина, то есть баранина… Под соусом тартар… И с красным перчиком… Я немножечко учусь.

— Ну какой же Шопен против такого харча?

— Ты еще имеешь юмор, а у меня душа потеряла свое место. Я полагаю, что Лиз там очень и очень некомфортно. Не очень хорошо. У меня имеется такое ощущение…

— Какое совпадение, — угрюмо бурчит Кузьма. — У меня тоже. Ты меня прости, Карловна, но я все-таки дуну за Семеном… Должен же хоть когда-нибудь этот бардак с ним закончиться?

— О! Я понимаю. Ты имеешь свой долг. Это я понимаю, Михайлович, — расстроенно бормочет Элгочка.

Еще бы не расстраиваться…

Как-то она мне призналась, что в свои уже сорок с хвостиком старательно углубляет неизведанные ранее секс-познания и старается хотя бы теоретически освоить курс того, что известно нынче каждой десятикласснице. То есть втихую купила томину иллюстрированной «Камасутры», поменяла в своей квартирке прежний узкий, почти монашески-солдатский топчан на итальянский орехового дерева суперполигон с матрацем величиной с футбольное поле и даже притащила из какого-то бутика шелковые простыни, покрывала и наволочки из черного шелка с алыми абстрактными рисунками, намекающими на очень ночное и многое.

— Немножечко бордельно, Лиз, — как-то смущенно призналась она мне. — Но мне это нравится.

В том, что ей ночная практика с Кузьмой нравится гораздо больше углубленно осваиваемой теории, она не призналась. Это и так было ясно.

Плюнув на все, я выволакиваю Гогину индюшку из духовки, волоку ее на веранду, кромсаю сочные помидорищи, вскрываю глиняные бутылки со всякими цинандалями и устраиваю себе не просто пир, который нынче ни одна грузинская княгиня себе не позволит, но могучую обжираловку…

Часа через два я начинаю разговаривать с Сим-Симом, который, оказывается, сидит за столом на веранде напротив меня в домашней венгерке со шнурами и сосет свою пенковую трубку. Туманский, как всегда на ночь, чисто выбрит, чтобы не колоться, опрыскан классным гавайским парфюмом, который припахивает мускатом и ромом, глаз своих на меня не поднимает и что-то жалко и невнятно пытается бормотать в свое оправдание…

А я, значит, выдаю все, что я о нем думаю…

Но вежливо, почти без матерщины.

Потом я, конечно, рыдаю. Кляня свою судьбу.

А перепуганная Гашка тащит меня за шкирку с веранды в спальню и бормочет:

— Ну, блин… Ты на кого орешь? Слетела с катушек, кандидатша! Такой я тебя еще не видела!

А я и сама такой себя никогда не видела.

И, возможно, больше никогда не увижу…

Потом, спустя какое-то время, Кузьма Михайлыч признался мне, что именно в эти вечера он по-настоящему боялся за Туманского.

Потому как видел, как неумолимо погружается в грязь и неухоженность наша с Семеном квартира на проспекте Мира, в общем-то купленная корпорацией для меня. Потому как жить в их с первой супругой хоромах на Сивцевом Вражке я с самого начала отказалась.

— Я тогда из казино его каждый вечер выковыривал, Лизавета, — признавался начохраны мне. — Таскало его по всей Москве. По саунам с блядюшками… На собачьи бои… Но я всегда старался, чтобы хотя бы спал он дома. Ты только представь себе — каждое утро одно и то же… одно и то же…

А мне и представлять не надо…

Вот оно — их утро!

В захламленной кухне, с горой немытой посуды в раковине, за столом в домашнем халате сидит похмельный Туманский. Чичерюкин рассматривает составленные на буфете роскошные игрушки Гришки, коробочку с покемонами тоже. Туманский наливает газировки из сифона и жадно пьет.