Елена Попова - Песня блистающей химеры

Но Мишаня не утонул.

(Хотя в тот день и в то ненастье на этом «море» утонуло пять человек. И тоже на лодке. Чуть-чуть постарше, но еще очень молодые. Возможно, как и они — пустившиеся в первое свое путешествие. Кто так распорядился? Почему? Но те погибли, а эти остались. Судьба.)

То ли ветер переменился, то ли лодка попала в какое-то скрытое подво­дное течение, то ли Дима, сидевший на веслах, сделал невероятное усилие, или это невероятное усилие сделал Мишаня, а может, сама скрытая под водой деревенька все с тем же невероятным усилием, последней сохранившейся в ней энергией, оттолкнула от дна приемное свое дитя, — только вдруг Миша­нина голова показалась совсем рядом с лодкой, он ухватился рукой за борт, и ребята втащили его наверх.

Мишаня лежал на дне лодки с закрытыми глазами и все не мог прийти в себя. Его сердце колотилось, как будто вот-вот взорвется. Потом он попро­сил закурить. Маша раскурила ему сигарету, но после первой же затяжки ему стало хуже. Его длинные белые ноги свисали с борта в воду, и за ними, как за веслами, тянулась водяная борозда.

Между тем на небе показались первые просветы, и дождь неожиданно кончился.

Они были мокрыми насквозь. Абсолютно. Со всеми своими веща­ми — рюкзаками и липкими, крошащимися бутербродами. Сухим осталось только то немногое, что лежало в резиновом кармане лодки. Подгребли к ближайшему берегу. Это был совсем не тот берег, к которому они плыли, а какая-то болотистая низина с чахлыми деревцами и вязкой землей, в кото­рую ноги проваливались по щиколотку. Кое-как выбрались на пригорок, собрали хворост и уцелевшими сухим спичками разожгли костер. От сырых веток шел едкий, серый дым, и скоро они все пропитались этим запахом, как вяленые. Было холодно, голодно, от земли тянуло знобящей влагой, нет, все было совсем не так хорошо и весело, как казалось утром.

Потом сдули лодку, скатали в жесткий, мокрый, тяжелый тюк и пошли прямиком через кусты и бурелом к дороге. К станции подошли уже в полной темноте и в темноте, ночью, добрались до города. Страшно хотелось спать, и все разъехались по домам, по одному, на почти случайных, последних авто­бусах и трамваях. Только Мишаня, который жил не так далеко от вокзала, пошел пешком, волоча за собой тюк с лодкой.

На другой день в школу пришла мать Люды Поповой.

Она плыла по коридору к учительской, как большой корабль, рассе­кая мощной грудью поток застоявшегося школьного воздуха. На голове ее вызывающе покачивался хохолок — не то шиньон, не то накладная коса, под которой (Маша-то знала!) прятались жидкие, испорченные химией волосы. Мама Люды скользнула по Маше невидящим взглядом, и Машу так и обдало холодным ужасом.

На перемене ее подозвала классная.

Ее классная... С красноватым, будто только что вымытым лицом, с туго натянутой кожей в мелких морщинках у глаз, с перетянутым узкой одеждой рвущимся из нее телом, с ногами в форме бутылочек. И тоже из тех, кто не терпит возражений. Правда, Маша видела, как однажды она говорила с дирек­тором школы, угодливо извиваясь всей своей стянутостью, суетливо переби­рая ногами-бутылочками... Наверное, вот так же вела себя со своим началь­ством и мама Люды Поповой, вот так же... уменьшаясь в росте и втягивая к угодливо сипящему горлу еще недавно величественную грудь.

— Ну? — спросила классная, сверля Машу своими невнятно-коричне­выми, среднего размера глазами. — Ну? Отвечай! — и на лице у классной, обтянутом, как помидор, тонкой кожей, проступили и запульсировали опас­ные красные жилки.

— Я обязательно должна вам отвечать? — спросила Маша.

И тогда классная ударила ее по лицу. Это же была крепкая, коренастая, налитая женщина, с ногами-бутылочками, так что удар получился такой силы, что Маша не устояла на месте и на пару шагов сместилась в сторону, чуть не стукнувшись о стену. Кроме того, наманикюренной лапой классная оцарапала ей щеку, поближе к уху. И несколько дней после Маша маскировала это место прядью волос.

Ударив Машу, классная развернулась всем корпусом и, поскрипывая всеми своими защелками и бретельками, резинками и крючками, впивающи­мися в разных местах, но с равной силой в ее стесненное одеждами, перепол­ненное плотью тело, пошла в учительскую.

И это было только начало, потому что мама Люды на этом не остановилась и в тот же день отправилась в школу, в которой учились Мишаня с Димкой, а в соседнем классе Рома Бергман. В тот же день, уже к вечеру, неутомимая, она обошла всех родителей.

Отец Ромки Бергмана, главный бухгалтер в каком-то стройтресте, в ста­рых, домашних, пузырящихся на коленях тренировочных штанах, с выпира­ющим из майки животом восьмого месяца беременности, бегал по квартире и кричал, какое это тяжкое преступление — делать что-то втайне от учителей и от родителей. И напор этого человека — в тренировочных штанах и майке, с голыми, женскими покатыми плечами — был так силен и по-отцовски без­жалостен, что Ромка рассказал все. Абсолютно все. И поклялся самой страш­ной клятвой — здоровьем своей маленькой, болезненной матери — никогда больше не ходить во Дворец в фотокружок, где в подвале под лестницей какие-то подозрительные юные субъекты пьют вино, курят, говорят неиз­вестно о чем и даже собираются в какое-то путешествие... и, кроме того, вообще, раз и навсегда избегать каких-либо контактов с девочкой, которую зовут Маша Александрова. Которая, если не кончит плохо сейчас, кончит плохо потом... На другом конце города в стандартной школе пятидесятых годов постройки, с тяжелыми глухими стенами и лепниной, претендующей на роскошь — так строили тогда даже школы, бушевало родительское собрание, и некую Машу Александрову склоняли по всем семи падежам — Маша Алек­сандрова, Машу Александрову, о Маше Александровой... Еще бы — им ука­зали врага. Так вот кто виноват в их жизненных неурядицах, семейных про­блемах, скисшем борще, плохом настроении! Может быть, даже Карибском кризисе! Маша Александрова, Машу Александрову, о Маше Александровой!

В то время как сама Маша Александрова сидела на кухне у Люды Попо­вой и мучительно икала от того, что так много людей агрессивно думают о ней разом. Люда Попова слонялась по кухне, слепо натыкаясь на табуретки, и твердила одну и ту же фразу:

— Ну, Машка! У тебя будут неприятности!

Но Маша ее как бы не слышала.

С самого рождения, наверное, на Машу накатывало это чувство. Словом его было трудно определить.

Маша помнила одну из больниц детства, палату на полста человек, гигантскую палату с высокими серыми потолками, где она затерялась в большой постели — больная, маленькая и ненужная. Помнила, как, утопая и задыхаясь в халате не по росту, до головокружения пахнущем больницей, пробиралась в туалет и оттуда, из сиротского этого, голого, холодного туале­та, смотрела, смотрела в окно на реку и берега, покрытые ранним, несвежим снегом, на застывшее, безветренное сиротское небо. И вот это чувство, почти звериное, а может, именно звериное, тупое и бессловесное, и безымянное, саднило где-то в боку близко от сердца или на месте сердца, сплетаясь с запахом туалета, больницы и хлорки. И в то же время, преломляясь через неистовую силу детства, было в этом что-то невыразимо возвышенное и пре­красное, как будто кто-то в ней, может быть, сам Бог, а может, и какой-то его ангел, пел песню об этой, вот такой, вот именно этой, такой вот жизни. И не находя слов, не понимая себя, Маша плакала, прижимаясь лбом к грязному стеклу, и чувствовала облегчение.