Дмитрий Лиханов - Звезда и Крест [litres]

Пройдет каких-нибудь семь лет, и цезаря поразит редкостная даже и по тем временам злокачественная опухоль гениталий, что кровоточила, рубцевалась и вновь наливалась гноем. Еще через год он издаст эдикт о веротерпимости, дозволяющий христианам свободно исповедовать свою веру. Господь дарует ему после этого только пять дней, чтобы проститься с родными. И сгнить в мучениях страшных…

Одного лишь августейшего взгляда на палача с боевой спатой [142] Спата (от лат . spatha ) – кавалерийский прямой обоюдоострый меч, достигавший метровой длины и весивший около двух килограммов. на перевязи было достаточно, чтобы тот вышел из строя и вразвалочку, неспешно направился к новой дубовой колоде, специально изготовленной к сегодняшней казни.

Вот и пришел смертный час мучеников Христовых.

За себя не страшились. Радовались скорой встрече с Создателем. Сердце епископа все же щемило, но лишь потому, что от вида усечения его главы могло смутиться девичье сердце. Исполниться обычным человеческим состраданием и печалью. Нужно ли было это ей в канун свидания с Женихом своим нареченным? Вот и испросил цезаря и претора дать ему время на молитву последнюю.

Опустился коленями на теплую мостовую. Рядом встала и Иустина. Волосы ее душистые ниспадали из-под накидки тяжелыми локонами на узкие плечи. Профиль точеный, трогательная родинка над губой, трепещущей в последней молитве. Очи, прикрытые в предчувствии нетварного света. Пальцы тонкие прижаты к груди. Никогда не знали они ни колец, ни украшений, дожидаясь единственного – обручального. Чудесное дитя, сохранившее свою чистоту до самой земной кончины лишь для того, чтобы сочетаться вечными узами в новой жизни. Аллилуйя тебе, светлая! Аллилуйя, чистая душа!

Бабочка-белянка опустилась ей на плечо, завороженно качает крыльями, словно палевым опахалом с оранжевой каймой. Стая сахарных голубок кувыркается и кружится в бесконечной лазури над ее головой. А может, и не голубки то, а ангелы уже ожидают, уже приветствуют светлую душу в сонме своем.

– Κύριε ὁ θεὸς ὁ παντοκράτωρ, – принялся читать на родном языке последнюю свою молитву Киприан, – ὁ τοῦ ἀγαπητοῦ καὶ εὐλογητοῦ παιδός σου Ἰησοῦ Χριστοῦ πατήρ, δι’ οὗ τὴν περὶ σοῦ ἐπίγνωσιν εἰλήφαμεν, ὁ θεὸς ἀγγέλων καὶ δυνάμεων καὶ πάσης τῆς κτίσεως παντός τε τοῦ γένους τῶν δικαίων, οἳ ζῶσιν ἐνώπιόν σου, εὐλογῶ σε ὅτι ἠξίωσάς με τῆς ἡμέρας καὶ ὥρας ταύτης τοῦ λαβεῖν μέρος ἐν ἀριθμῷ τῶν μαρτύρων, ἐν τῷ ποτηρίῳ τοῦ Χριστοῦ σου εἰς ἀνάστασιν ζωῆς αἰωνίου ψυχῆς τε καὶ σώματος ἐν ἀφθαρσίᾳ πνεύματος ἁγίου, ἐν οἷς προσδεχθείην ἐνώπιόν σου σήμερον ἐν θυσίᾳ πίονι καὶ προσδεκτῇ, καθὼς προητοί μασας καὶ προεφανέρωσας καὶ ἐπλήρωσας ὁ ἀψευδὴς καὶ ἀληθινὸς θεός. Διὰ τοῦτο καὶ περὶ πάντων σὲ αἰνῶ, σὲ εὐλογῶ, σὲ δοξάζω διὰ τοῦ αἰωνίου καὶ ἐπουρανίου ἀρχιερέως Ἰησοῦ Χριστοῦ ἀγαπητοῦ σου παιδός, δι’ οὗ σοὶ σὺν αὐτῷ καὶ πνεύματι ἁγίῳ δόξα καὶ νῦνκαὶ εἰς τοὺς μέλλοντας αἰῶνας. Ἀμήν [143] Господи Боже Вседержитель, возлюбленного и благословенного Отрока Твоего Иисуса Христа Отче, чрез Него же мы получили познание Тебя, Боже ангелов и сил, И всякой твари, и всякого рода праведных, которые живут пред Тобою, Благословляю Тебя, что Ты удостоил меня дня и часа сего восприять часть в числе мучеников, в чаше Христа Твоего, для воскресения жизни вечной души же и тела, в нетлении Духа Святаго, в чем я да буду принят пред Тобою, сегодня в жертву обильную и благоприятную, как Ты преуготовал, и предвозвестил, и исполнил, неложный и истинный Бог. Сего ради и за все Тебя хвалю, Тебя благословляю, Тебя славлю, чрез Вечного и пренебесного Первосвященника Иисуса Христа, возлюбленного Отрока Твоего, чрез Которого Тебе с Ним и с Духом Святым слава и ныне и в грядущие веки. Аминь (др. – греч.). .

Поднялась покорно с колен, смиренно прошла к колоде Иустина. Каждый шаг мученицы отзывался в сердце Киприана. Склоненный в молитве, он не видел ее, но слышал близящуюся расправу. Вот опустилась вновь на колени. Лен туники шепчет устало. Клонится на плаху покорно глава. Руки ложатся на грудь крестом. Звонкая тишина. Только баюкает где-то, гулит тихо горлица.

– Κύριε ἐλέησον! [144] Господи помилуй! – произносит епископ вполголоса. Луч света касается лица Иустины и застывает на нем, преображая.

– Κύριε ἐλέησον! – повторяет она затем. И с тонким звоном высится в небо тяжелая спата.

– Κύριε ἐλέησον! – И падает меч.

Рубит вязко. Хрустко. Рухнула и откатилась честная глава. Завалилось тело.

Истошный крик из солдатского строя рвет кровавый морок. Давешний охранник Феоктист торопится к помосту. Падает на колени подле епископа. Целует длань.

– Верую, отче! – шепчет запальчиво. – Приими в лоно церкви Христовой!

Тот крестит его. Прижимает к груди. Молвит:

– Истинно говорю тебе. Нынче же предстанешь перед Спасителем.

Но уже подхватили. Волокут. Плаха залита кровью яркой. Теплой. Он чувствует ее вязкость и теплоту коленями. Щекой, укладывая голову на колоду. Ему вовсе не страшно. Он уже словно и не здесь. Но там, в горних далях, куда мчится теперь непорочная душа Иустины, где ожидает ее теперь в объятия Христос. А оттого и все сейчас с ней происходящее не страшнее любой иной человеческой кончины: в постели от немощи, в битве от вражьей стрелы, в морской пучине или от недуга тягостного. В старости или в юности – смерть вершина любой жизни, верхняя ее нота, за которой – великая и земным умом не познанная вселенная жизни вечной, симфония бесконечности. Уходить одному в неведанные дали, конечно, боязно. Но когда тебя держит за руку Бог. Когда следуешь за Ним без боязни, но с верою, сам не заметишь, как обретешь то самое, ради чего и живет на свете всякое существо – Царствие Небесное!

– Φύλαξόν με ὡς κόραν ὀφθαλμοῦ· ἐν σκέπῃ τῶν πτερύγων σου σκεπάσεις με [145] Храни меня, как зеницу ока; в тени крыл Твоих укрой меня (Пс. 16:8). , – не переставал Киприан взывать ко Спасителю.

Слыша, как, медленно пластая воздух, вздымается тяжкий меч. Как сверкает, звенит едва на ветру серебряным колокольцем заточенное острие. И со свистом пронзительным рушится вниз. Что-то хрустнуло в нем. Завертелась кубарем мостовая. Лица. Цезарь. Палач. Лазурь с голубями. Солнечный всполох. И воздушные лики ангелов, спускающихся навстречу к нему с небес…

В зыбкую тьму погрузилась душа на мгновение. Но уже брезжит свет. Пока что слабый, как огонек светлячка. Но вот все шире и ярче. И лучше, чем прежде.

С легкостью необычайной, невесомостью плотской поднимался он над землею, влекомый ангелами, все выше и выше, видел и собственное обезглавленное тело, испытывая к нему не более чем легкое сожаление, и тело Иустины, что лежало немного поодаль, и стражника Феоктиста, коего укладывали теперь на плаху. И город, что все время удалялся, мельчал улицами, площадями, скульптурами языческих божеств. И страну, что становилась не больше ладони. И чем дальше уносился он от земли, тем ближе и ярче становился свет, что исходил не от солнца, но отовсюду, наполняя собою весь тварный мир и всю душу его до самого потаенного, сокрытого уголка. Наполняя еще и радостью неизъяснимой. Ликованием, сравнимым разве что с ликованием детской души, когда отец подбрасывал его к небу и вновь ловил надежными и любящими руками. Свет этот чудный изливался на него в абсолютной, стерильной тиши. Но вот где-то далеко, однако с каждым мгновением все ближе и явственнее слышался голос труб. Торжественный. Стройный. Каким встречают царей и праведников. Врата Небесные, что отворяются вдруг перед ним, сверкают кварцевой крошкой. Устремлены в бескрайнюю высь. Невесомы и легки, хотя, кажется, прикрывают собой целую вселенную. Возле врат – рать небесная. Херувимы да серафимы величественные в латах призрачных, сверкающих солнечным жаром, со знаменами и хоругвями в руках, с улыбками на устах, с молитвой в сердце. Страшно войти во врата эти, но ангелы влекут Киприанову душу все дальше и дальше, все выше к свету, что источает тот самый единственный источник правды и всего сущего – престол Небесного Царя…