Дмитрий Лиханов - Звезда и Крест [litres]

– Хорошо, что ты нашел меня… – говорил безостановочно ветеран, – я и сам хотел тебя найти. Письма писал. По инстанциям. Даже в ЦК партии. Тебе ничего не говорили? Возможно, они скрывали тебя. Помнишь Славку? Они скрывали его на базе четырнадцатой бригады в Уссурийске. Три года скрывали. Зачем, думаешь? Его готовили убить Путина. Но я предупредил Володю. Теперь этот план рас- крыт.

– Валера, – прервал его Сашка, – чего ты несешь? Какой еще Путин?

– То есть как какой? – удивленно поглядел Лунатик, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся. – Будущий спаситель России. Наш президент.

Следующий час он рассказывал Сашке о грядущем крахе советской державы и о том, какую роль сыграют в ней люди ныне едва заметные, а иные, как тот самый мифический Путин, и вовсе не видимые. Как расползется, рассыпется в прах великая страна, увлекая в небытие миллионы человеческих жизней, остальных же обрекая на прозябание и нищету. Как рушится целый мир. И ничто не в силах этому помешать.

– Да откуда ты все это взял? – ошарашенно спросил наконец однополчанина Сашка.

– То есть как откуда? – вновь удивленно вскинул брови Лунатик. – Лиля сказала. Она и тебе все скажет. Знаешь, она у меня какая!

Лиля оказалась кузиной Лунатика. И проживала в той же хибарке, но только на втором этаже. Днем работала в фотослужбе модного журнала «Огонек». Вечером и ночью пророчествовала будущее. Да настолько успешно, что со временем деревянный домишко на отшибе Болшева стал местом паломничества не только местного населения, но и столичной богемы, толкущейся беспрерывно в прокуренных коридорах журнала.

– Приходи, если захочешь, – предложил Лунатик товарищу. – В пятницу вечером здесь много людей бывает.

– Непременно приду, – пообещал Сашка, прекрасно понимая, что вряд ли сможет выбраться сюда в канун выпускных. Да и к чему ему знать про будущее?

Поднялся со стула. Пожал непривычно вялую руку. Спросил просто так, чтоб о чем-то еще спросить:

– Как Луна?

– Она прекрасна, – ответил Валерка. – Я побывал там в прошлом году. Секретная миссия. О ней ничего не писали в газетах. Зато теперь Луна наша.

«Бедняга», – решил про себя Сашка, торопливо пробираясь к выходу.

Все последующие весенние пятницы, когда Москва насыщалась яблоневым цветом, яичными «собачками» акаций, тополиным пухом, что любила поджигать детвора, Сашка проводил на плацу пред главным корпусом академии. Именно здесь, на горячем, но еще не обновленном белой краской асфальте, вручат ему диплом и очередное воинское звание. Именно здесь предстоит ему пройти в парадной шеренге выпускников, да не просто пройти, а так, чтобы никто и не догадался, что марширует «обрубок». Строевой устав воинской службы недвусмысленно предписывает что рядовому, что офицеру идти в парадной шеренге со скоростью сто десять шагов в минуту, поднимая ногу на двадцать сантиметров от земли и припечатывая затем к асфальту или другой какой поверхности всею ступней, до удара. На отработку этой уставной и, казалось бы, нехитрой науки у здорового-то солдатика не одна неделя уйдет. А тут инвалид безногий. Вот и колдыбал Сашка по плацу, облачившись в парадные портки с ботинками, в одной майке поверху, по нескольку часов кряду, отрабатывая и эти самые двадцать сантиметров, и этот удар, от которого всякий вечер приходилось протезы снимать да торцевой отверткой механизмы подтягивать. Ногу задрать на положенные сантиметры – это еще полдела, но вот пытаться оттопырить носок, даже на иноземных протезах – пустой труд. Не гнулся носок. И с этим Сашка ничего поделать не мог. Поднятая нога гляделась топорно, являя миру свое искусственное нутро. Зато вот ударяла об асфальт знатно. С металлическим стоном. Со скрипом кожаной гильзы. Двухсотметровый плац вышагивал за день до десяти раз. То и дело отирая рукой с лица пот, что ел глаза, пятном волглым расплывался по синей майке, оставляя сухие белесые подтеки даже на портках. Возвратясь с плаца в общагу, не меньше часа сперва тщательно мыл, потом мазал распаленные, солью и ударами изъеденные культи глицерином, творил себе лимфодренаж. В такие дни протезов уже и не надевал. Скакал по комнате на коленках. Или, устроившись в кресле с дерматиновой липкой обивкой, грыз науку войны – здесь-то вовсе не страшную и не кровожадную, однако воплощенную в авиационные двигатели и огневую мощь, способную оборвать сотни жизней, пролить сотни литров человеческой крови. И все это не ради счастья, не ради жизни, но победы над врагом ради. Каким врагом, какой победы, какой ценой? Об этом в конспектах и учебниках не говорилось ни- чего.

Выпускной блистал медными всполохами валторн, басовых туб и эуфониумов. Золотом аксельбантов. Генеральских звезд и медалей – не юбилейных, а боевых, полученных за прошлые и нынешние войны. Солнышком летним, с припеком. Жасминовым духом сладким, что растекался по плацу посреди колонн выпускников, подобно душевной патоке, услаждая их сердца радостью необъяснимой, гордостью за содеянное, хоть и умещающееся всего в пару строк личной твоей биографии. Отутюженные и загодя вычищенные до магазинного лоска синие мундиры ВВС, рубашки сахарного крахмального хруста. Фуражки с кокардами, лаковыми козырьками, позументом золотистым. Хоть и рядились Сашка и товарищи его в парадную форму не раз по всяческим государственным и воинским праздникам, да только каждый раз – трепет сердечный, звон в ушах, восторг. Голос, усиленный десятками динамиков, сомкнул ряды. Выровнял их, собрал в струну. И натянул, так что плац потонул в тиши. Только легкий ветерок гнал перед строем выпускников легкомысленный и неуместный фантик из-под карамели «Раковая шейка». И когда голос точно так же, как прежде, вытягивая каждую букву, привел в движение тысячу ног, когда во всю свою медную и человеческую мощь грянул духовой оркестр, вот тогда-то в сердце каждого что-то оборвалось. И горячая волна, в которой соединились ручейки братства, гордости, сопричастности и единства, хлынула в человечьи сердца, пенясь и бурля от единения с духоподъемной музыкой солдатского марша. Сашка шел в третьей шеренге с краю, не чувствуя ног, будто плыл в этой теплой волне. Плыл, щурясь на солнце, вывернув шею, словно прежний – войной не битый. Словно и нет никакой войны. И счастье безмерное стелется до самого горизонта. Такого же безбрежного, как и вся грядущая его жизнь.

Ἀντιόχεια [93] Антиохия – город в древней Сирии, в наст. время – территория Турции. . Δαίσιος. Imp. М. Aurelio Probo et Paulino V [94] В год консульства императора Марка Аврелия Проба и Паулина (лат.) . (277 г.)

Расстаться с книгами было труднее всего. Желтые иератические харты [95] Иератические харты – сорт папируса шириной около 25 см. Использовался для изготовления особо ценных книг. из Египта с начертаниями полных текстов «Книги мертвых» и «Текстов пирамид». За эти папирусы он отдал в Мемфисе все свое жалованье за полгода, голодая и побираясь затем. Семнадцать из сорока двух книг Гермеса Трисмегиста, основа его Corpus Hermeticum [96] Герметический свод (иначе – корпус) (лат.) – трактаты, излагающие греческие и египетские представления и суеверия в виде мистических, таинственных учений. Сочинение приписывается Гермесу Трисмегисту. , с помощью которого только и возможно понять и изучить египетскую эзотерику, а в дополнение к ним редкий трактат «Асклепий», научающий оживлять божественные статуи. Древние греческие дифтеры [97] Дифтера (от др. – греч . διφθέρα) – античный пергамент. . Десятки defixionum tabellae – табличек проклятий, которые скупал на базарах, а потом, скорее баловства ради, наводил порчу по начертанным на них именам. Десятки пергаментов, совсем новых, с учениями гностиков и неоплатоников, важнейшие из которых – все пятнадцать томов трактата «Против христиан», почитаемого им прежде Порфирия. Каждая из этих книг и текстов долгие годы наполняла Киприана особыми знаниями. Вдохновляла его. Учила. Воспитывала. И пусть, по нынешнему его пониманию, учения и мысли были сплошь ложными и греховными, все же книги эти – не просто манускрипты и папирусы. Часть его жизни. Гуманистическая и просто материальная ценность. Тем более что некоторые из них, как совершенно точно знал Киприан, сохранились только у него в единственном экземпляре. Вопли сожаления не прекращались в душе и сердце его все то время, пока сбрасывал в большую корзину из-под винограда эти сокровища. Да наполнял ими еще две. А потом вместе со стариком сторожем волок все это к повозке, запряженной равнодушным мулом. Все еще можно было остановить. Вернуться.