Яна Летт - Отсутствие Анны [litres]

Лиза второй год с веселым легкомыслием балансировала на грани отчисления в престижном вузе, куда ей помогли поступить родители. Работа в кафе, принадлежавшем кому-то из друзей ее отца, была для Лизы таким же развлечением, как и все остальное. Марина, причудливо одетая, стеснительная и глядевшая на нее с восторженной завистью, тоже стала развлечением. Нехорошо было так думать, но чем еще спустя время можно было объяснить эту их странную дружбу?

Она увидела Лизу, курившую у входа в кафе, и на миг застыла, пораженная ее красотой. Лиза поймала ее взгляд и улыбнулась, призывно помахала рукой:

– Привет. Закурить хочешь?

Как поняла потом Марина, она бы подозвала так кого угодно, начиная от случайного прохожего и заканчивая пожилым поваром. Лиза всегда была открыта миру, и мир отвечал взаимностью. Но тогда Марина ощутила себя избранной этой рыжеволосой богиней. В своем белом модном костюме и туфлях на высоком каблуке Лиза казалась ей воплощением взрослой, недоступной, богатой жизни. Приблизившись, Марина благодарно взяла сигарету, неумело прикурила, поднесла к губам. Тогда она не курила, но не хотела упускать возможность завязать разговор.

– Тоже здесь работаешь?

– Угу. Но думаю скоро сваливать. Вера Пална противная, а главный администратор – вообще мерзость.

– Он мне всегда Урию Гипа напоминал, – решилась сказать Марина и тут же мысленно разругала себя последними словами, но случилось чудо: Лиза звонко расхохоталась.

– Да. Точно! Так вот кого он мне все время напоминал со своими потными ручонками? Старик Диккенс всегда в кассу! – Теперь Лиза улыбалась ей иначе, как будто они обе были причастны великой тайне, и Марина робко улыбнулась в ответ. Лиза любила читать с раннего детства, но среди отпрысков богатых родителей разговоры о книжках были не в чести. К концу разговора о литературе Лиза, которая вообще легко и быстро сходилась с людьми, уже позвала Марину в гости. Так вот и началась их дружба.

Марина краснела до корней волос, когда Лиза делилась с ней надоевшими дорогими платьями или старой косметикой, но и гордо отвергать эти дары ей не хватало духа. Лизу, всегда стильно одетую, с парикмахерской завивкой ярко-рыжих волос, захватила идея «сделать из дурнушки красавицу». Ей нравилось чувствовать себя благодетельницей. До сих пор она никогда не играла в такую игру, а наблюдать за преображением Марины было куда интереснее, чем вращаться на надоевших орбитах компаний ее круга. Порой Марина разрывалась между благодарностью и гневом. Она была куда красивее этой громогласной, уверенной в себе, хитроглазой девицы, однако именно к этой девице устремлялись все взгляды. До поры до времени Марина оставалась в тени.

Лизиного отца потом убили, и кануло в никуда все: кассеты, кожаный диван, шубки и кожаные сапоги на тонком каблуке. Но тогда до этого было далеко.

Марина зашла на Лизину страницу. Теперь в Лизе не было ничего шикарного или стильного – и на фотографии ярко накрашенной женщины, не выглядящей на свой настоящий возраст, неловко было смотреть. «Тетя Лиза». Она могла материться при детях, когда они с Аней приезжали к ней в гости, и рассказывать девочкам непристойные байки, а подросткам нравится такой доверительный тон. Могла ли Аня обратиться за помощью к ней, если что-то в ее жизни пошло не так?

Нет. Вряд ли.

Когда-то именно благодаря Лизе Марина наконец оказалась посвящена в таинство коттеджей с кожаными диванами, больших экранов телевизоров, брендовой одежды. Все деньги, которые она зарабатывала, тут же тратились на то, чтобы соответствовать новой компании. Мама, разумеется, была против, но колесо, которое начало набирать скорость, было не остановить. Оно стремительно катилось, обманчиво-весело подпрыгивая на резких поворотах, – вниз.

Марина засыпала. Дождь за окном тоже засыпал – капал все тише, звучал все нежнее. Ей снились колесо, летящее вниз по отвесному склону дикой горы, хохочущая Лиза, Максим в ту самую первую встречу, снова и снова (неотвратимо) ловящий ее взгляд, и Аня – которая возвращалась домой.

«7 сентября

Ужасно мечтать быть гением, но гением не быть.

Я вспоминаю Гогена. Многие считают его чудовищем. Он был абсолютно безжалостен к людям вокруг себя, к судьбам других людей, даже близких… Не думаю, что он на самом деле хотя бы миг считал их по-настоящему близкими себе – даже своих детей, даже женщину, которая родила их.

Страшны люди, которые затыкают свои пустоты детьми. Да, все новое рождается из пустоты, но какое заблуждение – думать, что это новое сможет пустоту заполнить.

Но если бы она была Гогеном, я бы могла ее простить.

Гоген. Мчится, глядя на синеву волн, на лодке, поднимается на гребне волны, и в момент, когда она поднимает его лодку, похожую на скорлупку кокоса, высоко-высоко, так что, кажется, миг – и мир расколется надвое, он запрокидывает голову и смеется, смеется, смеется. Он полон жизни. Он возвращается на берег, загорелый, босой, и идет писать картину, на которой будет изображено что-то, передающее сущность волны больше, чем сама волна.

Интересно, могу ли я стать Гогеном?

Ну почему я не могу стать Гогеном? Только потому, что я – это я, именно такого возраста, именно такого пола, родилась именно в то время, в которое родилась? Миллиардам девушек до меня везло гораздо меньше. Даже сейчас, одновременно с тем, как есть я, есть еще и девушка младше меня, которую насильно выдают замуж, продают и покупают, запирают в доме без надежды когда бы то ни было получить образование – или даже просто научиться читать. Она никогда не узнает, кто такие Гоген или Гоголь, Мунк или Маркес, Диккенс или Эдгар По, и она никогда не будет мучиться так, как я. Ее муки – совсем другие.

Так почему мне хватает наглости жаловаться на жизнь и пенять на неудачное время и место? Если бы я была храбрее, я бы тоже могла сейчас лететь на гребне волны, запрокидывать голову, а потом рисовать на стене бамбуковой хижины, и быть смелой, свободной.

При жизни Гоген не продал ни одной картины. Он не боялся не быть гением – просто рисовал и смеялся в лицо тем, кто пытался его остановить.

Что есть в моей жизни такого, ради чего я готова на любое безумство, лишь бы это защитить? Я начинаю фальшивить, сдуваться, скучнеть, когда приходится ставить себя лицом к лицу с этой мыслью. Нам с мыслью неловко. Она шаркает ногой, а я пытаюсь спрятать от нее взгляд, и, когда нам позволено отойти друг от друга, мы обе чувствуем облегчение.

Каждый человек время от времени чувствует эту пугающую ненаполненность, пустоту, побуждающую задаться вопросом: „Как понять, что я существую?“ Как понять, что я счастлив? Моя жизнь так коротка, и вариантов, как прожить ее, кажется, что много, а на самом деле – довольно ограниченное количество. Как понять, что именно тот вариант – правильный? Когда думаешь о бесконечном веере разлетающихся во все стороны возможностей, чувствуешь, что, что бы ты ни делал, все не имеет смысла. Твои привязанности, твои тексты, возможности внутри тебя, твое одиночество, твой гнев, твоя боль. Все кажется таким бессмысленным, и от одной только мысли: „Что, если все, что я делал, – ошибка?“ – разум цепенеет. Человек затыкает пустоту, чем попало, как затыкают течь в тонущей лодке всем, что подвернулось под руку, – чьей-то рубашкой, мешком рубинов из пиратского сундука, попугаем с плеча капитана. Плевать! Главное – хотя бы на мгновение если не остановить, так хоть задержать течь во временной стене.