Валерий Юабов - Всё Начинается с Детства

Я только вцепился в Юркину ногу, как услышал его истошный вопль «о-о-ой!» и почувствовал, что какая-то сила вырывает его из воды. Я вынырнул, но солнце слепило глаза, и я увидел только черный силуэт, ухвативший Юрку за ухо. А в следующую секунду прихвачено было и мое ухо, да так, что я сам рванулся вслед за рукой, потянувшей меня, и выпрыгнул из бассейна.

Мы с Юркой стояли возле бортика. Вода текла с нас ручьями. Мокрые шорты облепляли ноги. А Валя, Юркина мама – это была она, – не отпуская наших ушей и энергично их потряхивая, повторяла все один и тот же вопрос:

– Разрешения спрашивать вас учили? Учили? Учили?..

– Валерик, пошли ведра выносить!

Ну, конечно, вот таков мой дед.

Сижу на топчане возле дувана. Никому не мешаю. Так зачем же мне мешать? У меня каникулы! Вероятно, все бабушки и дедушки считают, что именно для их пользы существуют школьные каникулы. По крайней мере те бабушки и дедушки, которые имеют собственные дома с садом и огородом. Уж тут постоянно есть какое-нибудь дело для внуков и внучек. Впрочем, на деда я не злюсь, я его понимаю. У него, у деда, не было ни школьных каникул, ни отпусков. Вся его жизнь – постоянный труд. Исключая, конечно, субботние дни и время сна. Для него этого вполне довольно, сколько же можно бездельничать? А я вот тут даже не играю, а просто так сижу.

Я понимаю деда и люблю его. Я давно заметил, что он располагает к себе людей, – не только нас, любимых внуков, но и многих других, всех, кто с ним хоть немного знаком. Причем он делает это без всяких усилий, в любой обстановке.

Встретит, скажем, кого-нибудь на улице, в магазине, на остановке автобуса, человек на него и не смотрит, не узнает, а он подойдет, улыбнется, просияет всем лицом (в этом непременно участвует и борода) и первый начнет разговор:

– Шумо нагзед? Вы чей внук?

Вот так, без всяких вступлений. А когда человек ответит, дед почти непременно вычислит и его прадедушек и прабабушек. При этом еще иногда выясняется, что они дедовы родственники в каком-то там колене. Дед знает почти всех евреев в Ташкенте, память у него просто удивительная.

Очень мне жаль теперь, что я так мало слышал от деда Ёсхаима о его семье, о детстве, о жизни вообще. Знаю только, что его дедушка – тогда еще тринадцатилетний паренек – пересек на верблюде границу между Ираном и Туркменистаном и стал по эту сторону границы первым представителем рода Юабовых.

Еще знаю, что у деда Ёсхаима были три брата и сестра, что один брат умер, а двое жили от нас неподалеку, причем один из них был математиком, преподавал в институте. А дед почему-то остался без образования и выбрал скромную профессию сапожника.

Почему так по-разному сложились судьбы детей в этой семье? У меня даже догадок нет. Вернее, только одна, смутная: дед, в отличие от брата-математика, с детства был очень религиозен, набожен. Может быть, поглощенность религией помешала ему заинтересоваться науками?

Помойные ведра – их было штук восемь – стояли у самых ворот. Эти ржавые, измятые, иногда и продырявленные вместилища мусора были покрыты дощечками или картонками, чтобы не так пахло. Но отбросы, протомившись несколько суток на ташкентской жаре, издавали такой аромат, что…

Словом, тащась вслед за дедом с двумя ведрами, я жалел, что нет у меня третьей руки: зажать нос.

Дойдя по нашему тупику до угла Короткого Проезда, мы поставили ведра. Дед, напомнив мне, что все ведра должны быть на виду у мусорщиков, простился и ушел на работу, а я побежал за остальными. Я бежал, отмахиваясь: «мусорный день» был праздником и благословением для назойливых зеленых мух, которые тучами клубились над ведрами, выставленными у угла каждого дома.

Наконец я снова на топчане. После неприятной работы безделье особенно сладостно.

«Ко-ко-коо-кооо!..» – неумолчно доносилось из курятника. Куры способны переговариваться вот так весь день. Интересно, о чем? Старые бабки на скамейках у подъездов тоже лопочут без умолку, сплетничают, склочничают, обсуждают новости. Может, и куры тоже? Жаль, что я не понимаю их языка. Мне кажется, что это именно язык. Он только невнимательным людям кажется однообразным кудахтаньем, а если вслушаться, в нем множество интонаций, меняется скорость, даже настроение можно почувствовать. Я вот как-то слушал, слушал – и прямо-таки услышал такой разговор:

«Ко-о-о-ко-ко-о… Посмотри на него! (Это о воробье, который уселся на ветке возле курятника, чирикает и охорашивается). Ко-о-к! Совсем не плох. Ко-о, кооо. Какой красавец. Коо-ко-кооо. Жаль только, маленький… Ко-ко-кооо, ко-ко-ко-коооо! Ну и пусть маленький, зато веселый и прыткий!»

А какой шум начинался в курятнике, когда появлялась на крыше кошка! Как обсуждалось каждое ее движение, какие споры шли о том, не проберется ли она, неровен час, к ним, к курам!

Словом, куриный язык давно уже интересовал меня. Так, может быть, и мне попробовать научиться говорить по-ихнему? Вступить в диалог? Если они поймут хоть что-нибудь из того, что я скажу… то есть, прокудахчу – значит, я на правильном пути! Усевшись на топчане поближе к курятнику, я начал:

– Ко-оо-оо-ко-ко…

Никакого внимания. Ни одна из кур даже не посмотрела в мою сторону. Может быть, слишком хрипло? Я прокашлялся и начал снова:

– Коо-ко-ооо-ко-ко-кооо!

Ой, одна из кур скосила на меня глаз. Ну-ка, еще. Я опять заговорил по-куриному, так нежно, как только мог. И – честное слово – из курятника мне ответили!

Из горла моего полились совсем уж куриные звуки. И вскоре со мной перекликались, переговаривались уже чуть ли не все куры! Я был вне себя от гордости и восторга. Меня приняли за своего!

Вот только петух все еще молчал. Он и вообще-то не болтлив, не кудахчет, не сплетничает вместе с курами. Его «ку-ка-ре-ку» связано обычно со временем суток, оно служит петуху не так для разговоров, как для самовыражения, для того чтобы заявить о себе миру.

Впрочем, не могу сказать, чтобы петух оставил меня совсем без внимания. Он все похаживал вдоль клетки и поглядывал в мою сторону. Потом остановился и стал очень внимательно рассматривать меня своими круглыми не моргающими глазами, иногда скашивая голову.

Мне даже страшновато стало: неужели он вместо меня видит теперь белую курицу? И, может быть, ему кажется, что эта новая курица призывает его, петуха?

Словно отвечая на мои мысли, петух расправил крылья, замахал ими и звонко закукарекал! Вскочив на топчан и сложив руки рупором, я прокукарекал в ответ. Нет, мол, я не курица, я тоже петух!