Ким Корсак - Предел погружения

Ну вот куда его всё время несёт некстати?

Кочетов нарочитым движением приподнял рукав на запястье, взглянул на циферблат.

– Александр Дмитриевич. Быстро говорите, что у вас, или приходите через час.

Щёки журналиста порозовели, он нервно обхватил ладонью запястье.

– Извините, я не вовремя… Я только хотел узнать, когда можно будет выходить наверх.

– Наверх? – переспросил Кочетов. О чём он вообще, что ему надо за пять минут до сеанса связи?

– Ну да… на палубу.

Кочетов посмотрел на старпома, старпом пожал плечами. Из-за пульта связи послышался резкий смешок, тут же оборвавшийся: Илья вспомнил, где находится.

– Товарищ командир? – журналист уже раскраснелся ото лба до шеи. – Я что-то не так сказал?

Кочетов беззвучно вздохнул.

– Александр Дмитриевич, я не совсем понял, как вы собрались выходить наверх в подводном положении.

– В подводном? – глаза парня широко раскрылись. – Как – в подводном? Я думал, сеанс связи…

Кочетов подавил усмешку. Журналист, в конце концов, не виноват в том, что не знает элементарных вещей.

– Сеанс связи проводится на перископной глубине. Наверх выдвигается антенна, а сама лодка остаётся под водой, чтобы не тратить ресурсы зря.

– Так что с прогулкой вы погорячились, – вставил старпом. – Вы, это, Александр Дмитрич, пиздуйте к себе или куда вам там ещё надо. Не до вас сейчас.

Журналист стоял молча. Пальцы выпустили запястье, на котором уже выступили красные отпечатки, руки безвольно повисли. Взгляд остекленел, упёрся в одну точку – куда-то за плечом Кочетова, за пультами.

Кочетов уже собирался окликнуть его, повысить голос, но журналист моргнул, шевельнул губами:

– Извините.

И вышел.

Старпом захохотал, не успели ещё стихнуть шаги. Механик, штурман, связист, ребята-ракетчики дружно подхватили, даже акустик высунулся из своей рубки узнать, что стряслось – и издал ухающий вопль неясыти, не дослушав.

– А ну тихо всем, – проворчал Кочетов, но улыбку прятать не спешил. – Две минуты до сеанса связи. Илья, что у тебя?

– Готово, канал чист, – связист перевёл дыхание.

– Давай сюда, – Кочетов потянулся за наушниками.

Интересно, кто из подводной братвы развёл бедолагу-журналиста. Или тот сам по наивности решил, что они выйдут на поверхность?

Мда, понаберут детей на флот…

А ведь так-то нехорошая история наклёвывается. Смех смехом, а каково журналисту узнать, что на поверхность он может и не выйти до конца автономки?

Америкосы, вон, на лодках психологов держат – аккурат для таких случаев. А нам как быть? Шило наводить? Журналист, говорят, и не пьёт.

– Дельфин, Дельфин, вызывает Чайка, – затрещало в наушниках. – Как слышно? Приём!

– Чайка, я Дельфин, слышу вас хорошо. Докладываю…

Кажется, всё ещё погружались. Саша не вслушивалась в перекличку команд, они щёлкали монотонно, будто горошины сыпались на пол из мешка. Звуки, не складывающиеся у неё в голове в слова, проскакивали мимо. Зато ей хорошо было слышно, как скрипит и вздыхает корпус лодки, как его обжимает нарастающее давление.

Лодке было тяжело, она не хотела идти в глубину. Наверх бы, к солнцу, которое так и не пригрело ей борта.

Сашиному лбу, скулам, подбородку было горячо – будто от солнца, и горло словно щекотал солёный ветер. Да нет, это ей, наверное, не чудилось, солоный привкус во рту был настоящим, и наволочка под щекой вымокла.

Чьи-то шаги – люди идут по коридору, болтают, смеются. Вот откроется дверь – вернётся сосед с вахты, а она тут лежит. Сразу будет ясно: что-то не то.

Или журналист, всхлипывающий в подушку в каюте подлодки – обычная история, нет в ней ничего из ряда вон выходящего?

Она же и не плачет. Плакала, кажется, как пришла, скинула тапки и легла. А сейчас не хочется. Ничего не хочется. Давайте будем погружаться дальше, давайте забьёмся глубоко-глубоко, где нас никто не найдёт. Там тихо, темно и можно спать, спать, спать.

Может, она уже спала? Может, и Илья заходил, а она не слышала? Сколько она здесь лежит?

Если Илья здесь был – видел, значит, как размазало журналиста Вершинина. Без всякого давления размазало, и без шила, будь оно неладно.

Хотя разве Илья что-то заметил? Зашёл – и сразу к себе наверх. Он наверняка и не смотрел на неё.

Можно взять с тумбочки телефон и посмотреть время – всего-то. Они всплыли – господи, не слово, а издевательство – они поднялись, чтобы высунуть антенну, к пяти часам. А сейчас… да какая разница, в руки, в ноги будто закачали воду, как в эту несчастную подводную лодку. Чтобы тянуло вниз и не пускало. Ладонью пошевелить, высунуть её из-под одеяла – и то тяжко.

«Каштан» опять что-то гундосит. Кажется, вахту меняют. Погрузились, значит. Идём на глубине. Будто так и положено человеку – болтаться под водой, дышать спёртой вязкой мутью, месяцами не высовывать голову наверх.

Да, но разве не этого она ожидала, когда решалась пойти на подводную лодку? Кто её обманывал? Сама же себе придумала про ветер и солнышко, а раз так не случилось – в слёзы. Ээх, а дядя говорил – с тобой, Алька, хоть в кругосветку!

– Подвахтенным от мест отойти, – шипит динамик. – Первой боевой смене явиться для приёма пищи в кают-компанию.

Саша садится на постели, суёт ноги в тапки.

Она пойдёт обедать со своими – и съест всё до последней крошки, чтоб никто и не подумал, что у неё могла быть истерика.

Так. Тумбочка. Зеркальце.

Волосы пригладить, зачесать ровненько на пробор. Вот так. Всё-таки удобно с короткими.

Глаза, конечно, красные, мда, но у кого здесь не красные глаза? Припухшие веки, красная сеточка сосудов, тёмные круги – полный набор, без этого и подводник не подводник.

Ах да, переодеться. В робе в кают-компанию запрещено, офицеры непременно меняют рабочую одежду на кремовую рубашку с погонами и чёрные брюки. Ей, конечно, такая роскошь не положена, зато она взяла с собой Сашкины выпускные брюки – он давно не носил, а ей пришлись как раз. И рубашку белую купила прямо за день до отлёта из Питера, как знала, что пригодится.

Рубашка тонкая, под неё неплохо бы утяжку… хотя там и утягивать, считай, нечего, да и не будет никто рассматривать впалую грудь гражданского журналиста. Ну, пусть будет – на всякий случай.

Разгладить воротничок, подвернуть рукав. Можно идти.

– Вот давно замечаю: на третью недели автономки, на крайняк на четвёртую в голову лезть начинает всякая муть, – Паша глотнул, опустил стакан на стол. – Честно: пока я думал про Настюху голую на кровати, или про котлетки с петрушкой, которые она мне жарит – всё зашибись было. Ну, хер стоит, как перископ, слюны полон рот, но к этому я ж давно привык. А вчера сменился с вахты, ложусь – и чего-то припоминаю, как мы с ней в банке очередь стояли. Духота, людей полным-полно, а она меня за локоть тискает тихонько. Глаза такие серьёзные-серьёзные, а уголок рта вверх ползёт. Как девчонка, – Паша вздохнул. – Мне сперва смеяться захотелось, а потом я час ворочался, уснуть не мог. И нахрена мне это, а?