Генрих и Ксения Корн - 12 месяцев. Необычные эротические приключения

Мы сидели на кухне. Уже перевалило за полночь. Он пил коньяк, а я чай. И коньяк время от времени тоже. Ему трудно было противостоять. Его слова, движения, напор – всё подавляло, всё авторитетствовало и властвовало безгранично. Я была просто тупицей, призванной смотреть ему в рот.

А потом он вдруг замолчал, переменился в лице и спросил:

– Вам не скучно со мной? Хотите, я подарю вам свою книгу?

Он вынул из портфеля книжку и протянул мне. На обложке – небо с красивыми облаками и золотые купола храма. И название: «В думах о Боге». Я взяла и полистала её. Стихи и фотографии природы.

– Давайте подпишу! Прочитать что-нибудь? Вот это стихотворение мне очень нравится:

Где-то там, вдали, средь льдин,

На вершинах, на горах,

Бродит юноша один,

Молодой монах.

Всё забыто, всё как сон,

Ум в молитве вновь и вновь.

Но забыть не в силах он

Девушки любовь.

Он закрыл книгу и вернул её мне. Его глаза блестели.

– Как вам?

– Хорошо, – я с усилием вырвалась от его пристального взгляда и в смущении выдавила из себя первое, что пришло в голову: – А фотографии к стихам тоже ваши?

– Мои, – его глаза не отставали от меня. – Да что мы всё на «вы»? Я думаю, нам давно пора перейти на «ты». Не против?

– Не против…

Он резко вскочил и стал меня целовать. Настойчиво и часто. И куда придётся – в лоб, в щёки, в губы, в глаза, в шею и дальше, и ниже. Покрывал меня поцелуями, будто расстреливал из пулемёта. Изрешетил так, что живого места не осталось на мне.

– Боже мой, я безумствую, прости меня… – приговаривал он. – Ты простишь меня? Не обидишься на меня? Пожалуйста, не обижайся… Тише, только не говори ничего… Просто позволь мне быть с тобой. Просто молчи… Прости меня, прости, прости… Иди ко мне!..

Помню, когда я была маленькой, мы всей семьёй – отец, мама и я – любили ходить в разные храмы. Особенно на вечерние службы. Каждый раз в новый храм. В городе тогда уже много открылось храмов, и мы все обошли. А когда приходили домой, от нас пахло елеем, который батюшка наносил в виде крестика на лоб. Этот крестик почему-то нельзя было стирать, и он сам собой медленно впитывался в кожу. Я на всю жизнь запомнила тот запах.

Вот именно такой запах исходил от отца Луки той ночью. Его руки, его борода, его кожа – всё в нём. Всё заволокло им, и я дышала сквозь него, и задыхалась. До самого утра.

Утром отец Лука ушёл, но запах ещё долго стоял у меня в носу.

– Что Лукавый? – спросила Фима, когда приехала. – Чем занимался тут?

– Да как обычно, – соврала я. – Коньяк пил, разговаривал.

– Это он любит, – усмехнулась она. – Но ты поосторожнее с ним всё же. Он не такой ангел божий, как кажется. Уж я-то его знаю.

Врать – плохо. От вранья на душе делается погано, и тем поганее, коли врёшь человеку, который так здорово помог тебе в жизни. Я не хотела врать Фиме, но врала. Отец Лука приезжал ко мне ещё несколько раз. Пока я не осознала, что этому не будет конца и надо бежать. Бежать без оглядки – от этой бессовестной связи, от этой елейной удушливости, от этого лукавства.

Вариантов, куда бежать, у меня было немного. Точнее – лишь один. Мать после долгого молчания вдруг позвонила и сказала, что она слышала от кого-то, будто бы где-то в области открылся женский скит в честь блаженной Ксении Петербургской и там требуются послушницы. Мол, у них хозяйство и молитва, больше ничего. Райская глухомань. Самое место, чтобы замаливать мой грех. Если поеду – вот тебе родительское благословение. А нет – то Бог с тобой. «Бог с тобой» у неё значило «прощай навсегда».

Её излюбленный метод воспитания: разжечь во мне жгучее чувство вины, поставив перед выбором – либо сделай, как велено, либо не подходи к матери. Вот и тогда – не знаю, чего во мне было больше: желания убежать из того дерьма или же угодить ей. Ах, мамочка, за что ты так со мной? Тебе-то я что такого сделала?

Скит Ксении Петербургской находился в типичной русской дыре, в которую попасть не намного легче, чем выбраться из неё. Три часа на поезде до последнего городка на этой железнодорожной ветке. Оттуда автобусом до забытого богом районного посёлка ещё час, здесь край цивилизации. Дальше – как можешь, так и добирайся. Я дала пятьсот рублей таксисту-шабашнику, и тот довёз меня до села, где заканчивалась асфальтированная дорога. Потом пешком километров десять. Лужи, грязь, беспросветная осень вокруг и такая же беспросветная осень в душе… В русскую дыру нельзя приезжать осенью: верная депрессия, а если тебе и без того плохо, будет в сто раз хуже.

Я шла по этой грязи невесть куда и никак не могла выгнать прочь из головы беспокойные мысли, что зря меня сюда принесло. В пустынных и одичалых полях пугающе завывал ветер, истошно каркали вороны и шумели голыми кронами одинокие деревья. Мне хотелось повернуть назад, приехать домой, закутаться в одеяло и блаженно уснуть навсегда. Только где мой дом? Куда возвращаться? Некуда…

В скиту меня приняли равнодушно. Только предупредили сразу:

– У нас строго. Послушание превыше поста и молитвы. Постницы и молитвенницы городские нам не нужны, нам нужны рабочие руки. Будешь работать – оставайся, а нет – мы тут никого насильно не держим.

Долго я не выдержала. Там бабы сильные нужны, готовые за двух мужиков работать, – скит держал скотину, большое хозяйство, – а я дохлая и непривычная к такой тяжёлой работе.

По совету одной из сестёр поехала в посёлок. В посёлке при храме Трёх Святителей была православная община. Говорили, что помогают людям в трудных жизненных обстоятельствах. На деле же что-то наподобие секты – собрались в тёмную стаю всякие православные маргиналы, «спасающиеся от антихриста»: ИНН-щики, царебожники, концесветники. За кров и питание они требовали ездить по церквям с ящиком для пожертвований.

Я тоже ездила несколько раз, не очень далеко – по ближним сёлам, но люди давали деньги. Жалели, может. Попрошайничество – стыдный, но лёгкий труд. Так будет, пока люди слишком добры, чтобы не дать, слишком слабы, чтобы отказать, и слишком равнодушны, чтобы скорее не откупиться мелочью от всего, что поколеблет их равнодушие.

Мне это сразу опротивело. И из общины я тоже ушла. На месяц где-то меня приютила одна сердобольная бабушка, а потом про это прознали её родственники и не очень вежливо попросили меня уехать. Испугались за дом – что бабушку окручу и на себя его перепишу.

– Ты вот что, Хавроня, не переживай, – успокоила меня та бабуля. – Тебе просто мужика надоть. За мужиком-то полегши будет жить. Ты меня послушай, старую дуру, не кочевряжься. Есть у меня на примете один мужик. Немолодой уж, но хороший. В церковь раньше в нашу ходил, а теперича не ходит уже год как или поболе. Затосковал. Ты уж пожалей его, девка. Дом у него в Макарьевке, деревня тут рядом, хозяйство. Мужик работящий, только вот запил, говорят. Но это он от дурости, с женщиной-то он так не будет. Ты не стесняйся, милка моя, а подумай: ну куда тебе идти? Я пойду в церковь-то и скажу кому-нибудь из макарьевских, чтоб он срочно приехал ко мне, и он приедет, заберёт тебя. Ты только кивни, что согласна. Ну, согласна?