Генрих и Ксения Корн - 12 месяцев. Необычные эротические приключения

– А я вовсе и не мучаюсь, – услышал я её звонкий смеющий голос. – Я его всяким люблю, и мягким тоже!

И тут же почувствовал, как теплота её рта поглотила мою мягкость, беспомощную и сопливую, заиграла ею весело и страстно, сминая, целуя – со всей неистовой лаской, на какую только способна женщина, соскучившаяся по любви.

Потом она лежала головой на моей груди, я же смотрел на дисплее фотоаппарата те снимки, что наделал в пьяном угаре прошлой ночью.

– Знаешь, Марин, удивительно, но помимо всего этого кошмара тут есть один стоящий кадр.

– Чёрное и белое, что ли? – догадалась она.

– Ага. Где Марсель держит твою руку, почти как на картине.

– Этот снимок стоил того хотя бы потому, что после него вы с ним наконец-то угомонились и легли спать. Иначе никак не хотели.

– Из этого может получиться что-то хорошее. Только надо в студии со светом поработать. Даже можно серию сделать. И так её назвать: «Чёрное и белое». Что ты думаешь?

– Я рада, что тебе опять стали приходить идеи. Чёрное и белое, что-то интересное в этом есть. Только кто будет белой моделью? Я, что ли?

– А ты не хочешь?

– Вообще-то не очень, но если тебе надо, то ладно.

На удивление самому себе я по-настоящему воодушевился.

– Давай попробуем завтра, пока Марсель не уехал?

– Ну, давай, – с сонным умиротворением согласилась она.

На следующий день я встал пораньше и приготовил студию. У меня дом небольшой – внизу кухня и спальня, а наверху – в холодной мансарде – две комнаты: одна была занята под мастерскую, другая – под фотостудию.

Я туда не поднимался уже несколько месяцев – с тех самых пор, как немощь задавила меня совершенно. А какой смысл что-то делать, если тошно и ничего не хочется. Теперь же у меня вдруг появилось желание работать, и я не мог – просто не имел права – его упускать.

Полдня мы занимались постановкой вот того единственного кадра – чтоб получилось, как на картине «Чёрное и белое». Марсель брал Марину за руку, а я фотографировал – то так, то эдак. В итоге что-то похожее вроде бы получилось. Другие полдня экспериментировали – с жестами, позами, всегда в контакте, и всякий раз, как Марсель прикасался к Марине, во мне оживало вчерашнее непонятное потрясение, когда я заметил, что она смотрит на его член. Но это наоборот – ещё больше вдохновляло меня.

Несколько снимков вышли неплохими. Его рука на её обнажённом плече. Её рука на его груди. Их крепко сцепленные руки – палец к пальцу. И ещё ступни ног, обращённые друг к другу. Последний, пожалуй, лучший из всех, в нём была какая-то живая история, а не просто поза. Но всё равно меня это не удовлетворяло, этого явно не доставало ни для чего – чувствовалась во всём незавершённость, творческая неполнота и слабость.

Вечером я хотел продолжить, но они устали. К тому же и холодно в мансарде, у меня-то запал и даже жарко стало от работы, а им налегке да ещё босиком пришлось терпеть мои эксперименты. Но я не смирился, я не хотел оставлять это вот так – недосказанно, как начатую и брошенную картину, как невыраженную идею, как упущенный шанс сделать что-то – сам не знаю что. Во мне была неутолённая жажда это «что-то» довести до конца.

И как всегда в таких случаях – если тебе что-то очень надо, то весь мир словно бы начинает действовать тебе наперекор. Закон подлости.

Марсель, до того послушный и на всё согласный, вдруг засобирался и никак не желал остаться ещё хотя бы на день.

– Я не могу, мне надо ехать, – упрямо твердил он.

– Но почему ты не можешь? – удивлялся я. – Что изменится? Какая тебе разница, когда ехать – сегодня или завтра?

Но его как подменили, стоял на своём и всё. И тогда я просто купил его – достал пятитысячную бумажку и вручил ему.

– Это аванс, – заверил я, чтоб уж наверняка. – Когда закончим нашу фотосессию, получишь ещё столько же. А потом можешь ехать куда угодно – с денежками-то надёжнее путешествовать. Окей, брат?

Он подумал и взял деньги, выдавив напряжённую улыбку.

– Окей.

А ночью был разговор с Мариной. Она тоже отказалась наотрез.

– Мне это надоело, Вить. И, по-моему, ты занимаешься ерундой. Не уговаривай, пожалуйста, я не понимаю, зачем тебе это надо.

Я не стал ходить вокруг да около, в тот момент я уже ясно понимал, что хочу и зачем мне это надо. Душа оголилась и саднила, как свежая рана, – мне были неприятны недомолвки и всякая неискренность. Поэтому сказал ей всё как есть.

– Я хочу это закончить, потому что чувствую нечто, что может меня исцелить. Сегодня, когда он дотрагивался до тебя, у меня появилось странное чувство, которое потом переросло в ощущение эрекции. Но не физическое, а какое-то внутреннее – я чувствовал силу и думаю, что если пойти дальше, то внутреннее станет физическим. Понимаешь, о чём я?

– Не совсем. Что значит «пойти дальше»?

– Я хочу снимать тебя с Марселем обнажённой. Завтра, только один день, а потом он уедет.

Она посмотрела на меня как на идиота и фыркнула.

– Это ты ту историю с Березенюком напомнить мне хочешь, что ли? Сколько уже лет прошло, а ты всё никак не забудешь! Господи, да если бы у меня была возможность всё вернуть назад, разве бы я согласилась позировать ему голой! Не то что голой, никакой бы ни за что не согласилась! Пойми ты это, наконец!

Я погладил её руку, пытаясь успокоить.

– Березенюк совершенно не при чём. Дело только во мне и ни в ком больше. Можешь считать меня сумасшедшим, мудилой, извращенцем, самой последней сволочью, но я хочу снимать тебя обнажённой вдвоём с Марселем. Почему – я объяснил. Я чувствую, это может вернуть мне мужскую силу, а с ней, как мне кажется, и всё остальное придёт. Я не хочу быть импотентом ни в чём: ни как мужчина, ни как художник и как человек. Помоги мне, Марин. Если можешь. Если не можешь – я не стану настаивать. И прости если что – у меня нет и не было даже мысли тебя обидеть. Прости меня, пожалуйста!

Она забрала от меня свою руку.

– Ты, наверно, и правда с ума сошёл. Просто подумай над тем, что ты говоришь. Сейчас ты просишь меня сфотографироваться голой с негром, а потом что? Скажешь мне переспать с ним? И что я тогда должна буду делать со всем этим дерьмом? Ты обо мне подумал? Или только о себе?

Я заткнулся. Она была права во всём – и попала в самую точку. Да, во-первых, я действительно думал только о себе, если вообще о чём-то думал вменяемо, как нормальный человек; во-вторых… хоть провались нахрен в ад, но если быть честным до конца, то вот она сущая правда: будь моя воля, я бы позволил случиться тому, что она сказала. То есть её сексу с ним – да, с этим негром. Но при одном условии – чтобы я мог это видеть. Вот так.

Это очень больно и страшно – признаться самому себе в том, что ты не хочешь в себе видеть и гонишь с глаз долой в самые жуткие, тёмные углы своей души – туда, где живут все чудовища и монстры, порождённые тобой. Но когда, преодолев боль и страх, признаешься и примешь правду о себе, то вдруг становится легко. Как будто из последних сил выплываешь из глубины водной пучины на поверхность, вбираешь лёгкими воздух и с облегчением дышишь, дышишь, дышишь…