Валерий Туринов - Сибирские перекрестки [litres]

Институт Кирилл закончил так же, как и школу – и ни плохо и ни хорошо, хотя своим усердием удивлял сверстников и преподавателей.

После института он попал по распределению на завод и стал работать технологом. На заводе тоже все скоро поняли, что молодой специалист пороха не изобретет, а вот из-за усердия план всегда будет выполнен. Поэтому как-то очень быстро его назначили начальником участка, в то время как его сотоварищи по институту еще ходили простыми инженерами.

От этого успеха Кирилл подобрел, на лице помимо строгости появилось выражение отеческой заботы, которую он всячески старался проявить по отношению к подчиненным, так же как снисходительное всепрощение.

Но это назначение для него было первым и последним – он застрял на этой должности надолго, если не сказать больше – навсегда. Его звездная минута, блеснув, быстро прошла, не успев набрать силу. Поняв это, он снова переменился – стал строгим, придирчивым, сухим…

И вот теперь надо было ехать на похороны, все бросать и ехать.

И он поехал. Для него это было интересным, новым и в то же время странным, что он будет кого-то хоронить. В этой поездке была и какая-то робость.

Он приехал на вокзал, долго ходил, не решаясь подойти к кассе, купить билет и уехать. Он даже взмок от нерешительности. Наконец купил билет, но и тут тоже колебался, тянул до последнего момента, стоя у вагона.

О том, что смерть – это не только необычность и интерес, но и горе, переживания, он как-то забыл, так как не знал по-настоящему, что это такое. С переживаниями у него было еще хуже, чем с учебой – совсем не получалось.

Работая на заводе, он каждый год во время отпуска приезжал домой. Приезжал всегда празднично одетым – в костюме и при галстуке, который надевал только тогда, когда ехал домой к родителям. Показавшись им, он снимал то и другое и ходил проще – в каком-нибудь дешевом спортивном трико. У родителей он долго не задерживался. Потомившись дня три-четыре и перебывав в гостях у всех знакомых, собирался и уезжал назад, к себе домой, так как у родителей ему было скучно. Правда, дома ему было тоже нечего делать, можно было и не спешить, но его тянул туда все тот же зуд привычки.

Бывая у родителей, он считал обязательным посетить всех родственников и знакомых. Встречали его радостно, душевно. Было много разговоров, вопросов. Ему нравилось это, нравилось, что на него смотрят, как на необыкновенного человека. Особенно же когда кто-нибудь ненароком говорил, что вот он, мол, вращается там где-то в верхах и что все они радуются за него и всем говорят, что вот у Калачевых сын далеко пошел: где-то работает на серьезном заводе, и уже каким-то большим начальником. Кириллу это было приятно, и он старался не разочаровывать своих знакомых и родственников, которые гордились им и немного завидовали.

Была еще одна причина, почему он надолго не задерживался у родителей. Задержись он подольше в родном городке, люди вскоре поняли бы, что он остался все тем же: пороху не изобретет и пешком на Северный полюс не пойдет. И снова вернулось бы прежнее отношение людей. А это теперь, чем старше он становился, было для него все уязвимее, чувствительнее, и неизвестно, на что могло толкнуть.

Кирилла встретил на вокзале Родион, старший брат. Встречал на мотоцикле, был навеселе, и, как вскоре понял Кирилл, это было его нормальное состояние, или, как выражался Родион, он не пил, а был пьян до рабочего состояния.

Со старшим братом отношения у Кирилла были натянутые – еще с детства. С чего у них началось – трудно сказать. Может быть, с того, что Кирилл однажды не поддался ему – дал сдачи, и чувствительно, так, что тот завыл от боли и страха, а потом несколько дней ходил злой, угрюмый, подыскивая повод расквитаться с Кириллом. А может быть, из-за того, что Родион всегда поддевал Кирилла за его усердие в учебе, сначала в школе, потом, позже, не оставил свои подначки и тогда, когда Кирилл уже учился в институте. В общем, Родиону казалось, что он видел и понимал Кирилла, или, по крайней и мере, чувствовал нутром, что он за человек, на что способен, и из-за этого недолюбливал его.

Братья поздоровались, обнялись, сели на мотоцикл и покатили в село.

Дед, уже прибранный, лежал в большой горнице. Там было пусто, чисто и серьезно.

Деда Кирилл никогда не видел и теперь с каким-то странным, болезненным любопытством разглядывал покойника, о котором был много наслышан от отца. Тот всю жизнь восхищался им, его удалью, независимым статным видом, которого не было у него самого.

Дед лежал со строгим выражением на лице, как и положено покойнику. Был он все такой же худой, и сейчас чудно было видеть задиристо торчащую вверх седую бороденку. И глядя на него, Кириллу подумалось, что каким дед был при жизни, таким и умер; только ослаб к концу, а характер остался тем же…

Отец деда, прадед Кирилла, тоже был бесшабашным, задиристым. В молодости за хранение оружия его посадили. Он отбыл там свое, вернулся, но остался прежним – жизнь не смогла с ним ничего поделать – тоже не уломала до конца его дней.

Дети же деда пошли иные – задиристость и воинственность исчезли, появилась робость. Правда, природная задиристость изредка давала о себе знать, но только во время пьянок – смешная, шутовская, так как Калачевых теперь никто всерьез не воспринимал. Природа напрочь обидела их род – обобрала, ничего не дала взамен: ни силы, ни ума как компенсацию за слабость.

В общем, у деда были причины для недовольства своими потомками. И поэтому, казалось, он лежал в гробу сердитый, и это недовольство сквозило в его строгости и в крепко сжатых кулачках, высохших к старости, и в бороденке, торчащей вверх все так же воинственно, как и при жизни. Всем своим видом он как будто показывал своим потомкам, каким надо быть. Однако для такой жизни, к какой призывал дед, нужна была уверенность, крепость, сила, а они ушли из рода Калачевых вместе с бабкой, и уже, наверное, навсегда.

Деда похоронили с музыкой, как положено, и с поминками после.

На поминки за стол собралось много народа. Рядом с Кириллом с одной стороны сел Родион, с другой какой-то неизвестный мужик, уже в годах, с черными кудрями и плотной фигурой, выдающей недюжинную физическую силу. Мужик был невысок ростом, с толстой короткой шеей, на которой треуголкой сидела голова, с мощным торсом и короткими некрасивыми пальцами, похожими на сардельки, которыми он ловко подхватывал со стола стопку с водкой, быстро опрокидывал ее в рот и кидал туда же закуску. Однако, несмотря на прямо-таки неинтеллигентную внешность, мужик оказался умным и толковым. Говорил он глухо, иногда останавливаясь, чтобы перевести дыхание, при этом сноровисто нанизывал одно на другое слова, которые, укладываясь, как в стопку, создавали видимость чего-то стройного, умного и глубокого.