Валерий Туринов - Сибирские перекрестки [litres]

Светало. До шоссе было далеко. И он пошел туда, чтобы добраться пораньше, а по пути поохотиться, и, может быть, в этот день ему повезет и он чем-нибудь сможет перекусить и выбраться на дорогу в лучшем виде и, быть может, этим произведет впечатление хотя бы на кого-нибудь из людей, ежедневно мелькающих по шоссе в лакированных чудовищах.

Однако на шоссе он выбрался, как всегда за последние несколько дней, голодным и даже усталым от неудачной охоты и поникшим. Но, к счастью или несчастью, он этого не понимал. Поэтому он, как всегда, уселся на обочине и, подобрав отвисший тощий живот стал дожидаться, когда на шоссе вдали загудит и появится черный лакированный лимузин.

Ждать пришлось недолго. Вскоре шоссе, словно живое гигантское чудовище без меры в длину, проснулось, ожило и зашевелилось.

Он собрался, подтянулся и сделал свою обычную стойку перед одной из машин. Но все было напрасно. Они проносились то по одиночке, то потоком одна за другой. И ни одна из них даже не притормозила около него.

Простояв так до полудня, он спустился с шоссе и поплелся в глубь леса, подальше от дороги, уже подспудно ощущая, что сюда ему больше не вернуться.

К вечеру он спустился в свою яму и забрался под листву. Всю ночь ему снился один и тот же сон: будто его наконец-то подобрало одно из этих чудовищ. И он летит, летит по шоссе так же стремительно, как и другие лакированные чудовища, не останавливаясь и не притормаживая, так же как летели они прежде: мимо стоящих рядами около шоссе голодных псов, умильных подобострастных служак-псов, готовых на все ради куска хлеба или чашки похлебки. А машина несла его и несла, унося его все дальше от этого голодного леса и его холодной и неуютной ямы, хотя и сухой… Потом она вдруг странно взмыла вверх, оставив далеко внизу гудящее шоссе, которое он вдруг охватил одним взглядом во всю его немыслимую длину, и он ясно понял все, все до последней истины… И тут же вспышкой полыхнуло что-то у него в голове и погасло…

На рассвете, в первый предутренний час, над лесом прошелся легкий прохладный ветерок. С деревьев полетели первые желтые листочки. Один из них, выписывая замысловато узорами полет, мягко спланировал, опустился в яму и лег на глаза одеревеневшего тела пса.

Долума попросила у председателя колхоза коня. Ей дали старого послушного конягу, Гаркушу. Собравшись, она поехала на дальнее пастбище, где этим летом Омак пас стадо молодняка.

Выехала рано. Путь был недальний. Ехала она туда не первый раз. Знала, что верховой езды туда не менее двенадцати часов. Купила в магазине у тетки Чылбак пять килограммов конфет, свежего хлеба и папиросы, крупы, вермишель и масло. Еще он просил привести аптечку и что-нибудь почитать, свежего. От скуки по вечерам его иногда заедала тоска.

Погрузив все в подседельные сумки, она попрощалась со свекровью, бабкой Кюске, поцеловала детей, Белек и Тойбу. Легко вскочив в седло, крикнула им на прощание:

– Слушайтесь бабушку и не балуйтесь! Приеду дня через три!.. На речку не ходите!..

Поддав мерину под бока ногами, она выехала со двора и направила его за околицу села. День в пути прошел незаметно. На Хойто-Оку она, перевалив через хребет, попала по ущелью. Это было уже ближе к вечеру. В этом месте река была похожа на дикую, необъезженную лошадь. Ревела, пенилась и прыгала между гигантских валунов. Шум реки заполнял каждый уголок неширокой долины, зажатой каменными складками гор.

Разбитая копытами тропа широкой полосой уходила вверх по реке. Она то стягивалась в узких местах прижима в узел, а то рассыпалась узорами, словно распущенная веревка.

Гаркуша флегматично переставлял длинные ноги по узкой тропе, тоже, видимо, думая о чем-то своем.

Долума отпустила поводья, предоставив ему самому выбирать дорогу, и задумалась, печально окидывая взглядом привычные пейзажи верховьев горной реки. Здесь она не была ни разу, но эти места были чем-то похожи на сотни других в Саянах. Белая от дикой ярости, река, высокие хребты, сглаженные эрозией. Выше кромки леса только покрытые мхом каменистые склоны. В лесу своя жизнь его обитателей…

В прошлом году у Омака медведь задрал годовалую телку. Не досмотрел Омак. Председатель колхоза вкатил ему выговор. Омак обозлился, взял карабин и пошел за шалуном. За ним он гонялся несколько дней, но тот, видимо, почуяв опасность, ушел из этой речной долины, возможно, в верховья речки Тэргетэй. И Омак на время успокоился…

К вечеру только подъехала она к загону для скота, перегородившему полностью долину от реки до склона горы. Внутри загона, в одном углу, стояла избушка Омака. Срубил он ее год назад. И она все еще блестела, светло-желтая, новенькая, маленькая. Два прорубленные оконца, на две стороны света, похожие на щели амбразур, покрытая внакат жердями крыша, а сверху выстланная толью и для надежности от ненастья еще и еловой корой.

Она спутала Гаркуше передние ноги и отпустила пастись. Отворив дверь, вошла в избушку.

Избушка была пуста. На нарах валялся ватный матрас, на котором обычно спал Омак. В углу на полке лежала стопка старых, затрепанных журналов и книг. Под потолком висели торбы с продуктами. Над столом, на полке, стояли банки с маслом и еще с чем-то, керосиновая лампа-семилинейка со стеклом. На печке стоял чайник со старой заваркой… На столе лежала записка: «Ушел вверх по реке, на маралов. Вернусь через три дня»… Внизу подпись Омак и дата…

«Уже прошла неделя!» – с беспокойством вслух подумала Долума.

Но она тут же успокоилась, вспомнив, что обычно задержки в тайге бывали и побольше. Мужики из села, бывало, уходили на промысел, рассчитывая задержаться на неделю-две, приходили же через месяц и более.

Она прибрала избушку. Вымыла пол, почистила посуду, заросшую слоем жира, поставила чай, протерла от копоти стекло лампы. Прибрала все полки Омака, смахнув с них пыль. Переделав все, она приготовила ужин и как-то вдруг сразу осознала, что осталась на вечер без занятий.

Незаметно подошла ночь. И Долума, оставшись впервые одна глубоко в тайге, почувствовала тоску. Обычную бабью тоску. Она спешила сюда, надеясь застать здесь Омака на зимовье и радуясь этой долгожданной встрече. У нее даже ломило и ныло все ее бабье нутро от ожидания. И вот сейчас, оставшись неожиданно одна на ночь, она почувствовала не только усталость от дальней дороги, но и тоску от обманутого ожидания.

Перед сном она натопила печь, разделась и с удовольствием вытянулась на лежанке Омака. Только теперь почувствовала она по-настоящему усталость. Из щели давно прогоревшей во многих местах старой жестяной печки пробивались блики света, освещая полосами темноту избушки. Было как-то по-особенному от этого уютно и по-домашнему приятно и интимно, как и в прошлые ее посещения здесь Омака. И она вспомнила все те редкие, вот такие же, как и сейчас, наезды сюда к Омаку. Он то был на пастбище, то в дальнем зимовье. К тайге и одиночеству она давно привыкла. Постепенно, живя с ним, узнала прелесть и покой этого одиночества… На стенках избушки у Омака висели простенькие открытки и вырезки из журналов, наклеенные, кажется, в беспорядке тут и там. Здесь же среди них ее, Долумы, фотография… Это было еще в те годы, когда они жениховались, или, как говорят у них в селе, женишились…