Валерий Туринов - Сибирские перекрестки [litres]

В бараке темно даже днем, жара, клопы. Что только ни придумывали, чтобы спастись от них. И койки отодвигали от стенок, и ножки их ставили в банки с водой или керосином. Не помогает: прыгают на кровати с потолка. Не раз Софрон просыпался ночью от ударов по лицу падающих с потолка клопов… Простыни всегда были с красными пятнами…

После бани собрались в комнате Маркела, выпили, сели играть в карты. Софрону не везло, он бросил карты, ушел к себе в комнату.

Прошло немного времени, и в комнату ввалился Рыжий… Голова в крови, мутный, затравленный взгляд… В коридоре же грохот, топот ног…

Заскакивает Свистун и быстро накидывает крючок на дверь.

Софрон смотрит на дверь, и ему кажется, что толстенная дверь выгибается: так ее рвут и тянут снаружи… Гаснет свет во всем бараке и с всхлипом срывается дверь вместе с петлями…

«Ну, сейчас пойдут в ход поленья! – пронеслось у Софрона. – Сунуться-то в темноте они побоятся!.. Сколько их!.. Что делать?!»

Так и есть: в дверь полетели чурбаки, которые зимой всегда лежали в коридоре, чтобы по морозу не ходить за ними к далекой поленице… Раздался звон стекла – со стола полетела посуда…

Какая-то сила подняла и бросила Софрона в темноту проема двери… Он встал в нем… За спиной темнота комнаты, впереди темнота коридора…

– Конча-ай!.. Су-уки-и! Вы что-о, озверели?! – рявкнул он в темноту. – Устин, Маркел – попадете, не сегодня, так завтра посчитаюсь!.. Смотрите – я трезвый!..

Завязалась перебранка, с матом, угрозами, криками.

Софрон понял, что накал прошел, все будет нормально. Завтра все со смехом вспомнят подробности этого вечера, хотя сейчас все выглядело совсем даже не смешно…

На следующее утро Рыжий и Софрон пекли оладьи. И, надо сказать, неплохо преуспевали на этом новом для них поприще. Рыжий, смеясь, рассказывал о вчерашнем вечере, и из его рассказа получалось так, что виноват во всем оказался Маркел, который с чего-то ударил его поленом по голове.

«Заливай, заливай, – подумал Софрон. – Какие вы со Свистуном игроки, можешь мне-то не сочинять».

Вечером, выпив, они слушали хоккейный матч. Наши впервые за много лет выигрывали первенство мира. После каждой шайбы, забитой нашими, а потом и канадцами, Рыжий, лежа на койке, палил из мелкашки по консервным банкам с посаженными в них цветами, которые стояли на полке у самой двери.

Малокалиберную винтовку им дал раскряжевщик Ефим, отвечающий в леспромхозе за спорт, и сказал, чтобы они потренировались перед соревнованиями по биатлону, побегали на лыжах и постреляли. Про первое они забыли, а вторым успешно занимались.

Когда консервные банки превратились в решето, Рыжий перешел на стеклянные. Те разлетались вдребезги, со звоном.

Софрон с интересом наблюдал за этим неистовством человеческого характера.

Пытливая душа Рыжего уже не могла остановиться, пошла в разнос. Он стал палить в бревна стенки, стараясь прошить их пулями, надеясь, что они будут вылетать в темноту коридора. Сквозных дыр вроде бы не было. И это его обескураживало. Под конец матча он отсалютовал в честь победы наших выстрелами в потолок и в дверной косяк.

В комнату ввалился Свистун – глаза красные, воспаленные… Начифирился!..

Увидев в руках у Рыжего винтовку, он взревел:

– Ты что это?.. Кому приготовил? Забыл вчерашнее?..

Он выхватил у Рыжего винтовку, ухватив ее за ствол, с размаху ударил прикладом об пол. Ствол винтовки согнулся дугой.

Софрон отобрал у него винтовку. Они немного полаялись, успокоились, попытались выправить ствол, просунув его между прутьями койки. Ничего не вышло. Ствол вроде бы выпрямили, но стрелять из винтовки было опасно: пули летели далеко в сторону.

Винтовку вернули Ефиму. Тот побыстрее сдал ее на склад, подальше от греха.

На этом закончились их тренировки по биатлону. С Рыжего высчитали за винтовку, Свистун вернул ему деньги.

Еще в ту пору, глубокой осенью, околачиваясь в городе в поисках работы и пристанища, они как-то познакомились с девчатами, которые работали на стройке и жили в общежитии. Зашли раз-другой к ним в гости. Потом стали приезжать к ним с лесоучастка. А так как до города было неблизко и добираться приходилось не меньше полудня, то их страсти очень быстро остыли от зимних поездок, а расстояние довершило начатое морозом.

Дольше всех продолжался роман у Рыжего с Зоечкой – молоденькой черненькой татарочкой, приехавшей сюда с Волги. Еще некоторое время длилась переписка, но и она вскоре угасла.

– Все, Софрон, баста! Пришел конец нашим отношениям! – с усмешкой признался Рыжий. – Это не для меня!

– У тебя же любовь!

– Какое там любовь! Просто жалко ее, – глядя в окно, с тоской признался Рыжий. – Пропадет в этих краях с таким-то характером!

– Почему так уверенно судишь о ней?

– Хорошо узнал!.. На, почитай, что она пишет! И все поймешь! – кинул он Софрону письмо.

– Послушай, Рыжий, оно же тебе написано!

– Читай, читай!..

Софрон неуверенно повертел в руках конверт, зачем-то подробно прочитал адрес, вынул из конверта сложенный вдвое тетрадный листок в линейку, исписанный ученическим почерком.

Прочитав, он ухмыльнулся, перечитал еще раз.

«Здравствуй, Гриша, дорогой мой друг! – начиналось письмо. – Спасибо тебе за теплое поздравление, за ту огромную нежность, вложенную в несколько строк. Честное слово, я тронута, до слез. Как трудно иногда бывает высказать то, что хотелось бы, и не потому, что нет слов, а оттого, что боишься прикоснуться к самому дорогому и заветному. Однажды ты неосторожно произнес одно слово и как будто-то испугался. Поверь – я же испугалась во много раз сильнее. Хотя я и привыкла верить твоим словам больше, чем самой себе, я вновь и вновь пытаюсь убедить себя в том, что это просто случилось нечаянно. Шутить так ты просто не смог бы. Гриша, письмо может получиться не совсем связным, но ты прости мне это. Мне просто необходимо высказать то, что меня тревожит, мучает, из-за чего я много раз пыталась писать тебе и не могла, потому что боялась сфальшивить, а фальшь в наших отношениях – для меня самое страшное, что может быть. Я готова принять безропотно все, кроме того, что для меня подобно смерти… Гриша, тот наш последний разговор, ты помнишь, конечно, мне было мучительно, нелегко, ты ведь ни о чем не спрашивал, а я не могла молчать. Получилось, что я сама себя высекла, как это горько и стыдно. И тот холодок, что тогда пробежал между нами, отразился ужасом в моем сердце. Я знаю, ты хорошо понимаешь все, но я не могу осознать, просто постичь умом неизбежность в жизни, ее жестокость и муки, на которые обречен маленький человек. Я не спрашиваю ответа, ни на что не надеюсь, но я мечтаю, живу этой мечтой и жду своих алых парусов. Твоя бывшая Зоечка».