Фридеберт Туглас - Золотой обруч

— Ох, уж эти мне другие места! — вздохнул Реммельгас, заразившийся безнадежным настроением бедняка. — Хорошо там, где нас нет.

Снова молча шагали дальше.

Рассвело. За ночь дождь перестал. Повсюду блестели большие лужи. Жнивье и пашни сочились водой. Голый лес уныло чернел. Слышно было, как кто-то рубит сучья в мокром ольшанике.

— Вот наши дрова для топки, — снова заговорил бобыль, указывая на кустарник. — Мыза отпускает три сажени хворосту, по большей части ольхового и осинового. Пока растет, он сырой; порубишь его, сложишь в кучу — начинает плесневеть, гнить, а сохнуть не сохнет. Что делать с этаким мусором! Сунешь под котел — шипит, пару напускает, дыму. Выходит так, что истопи овин, сложи хворост на жерди под потолком, обсуши и только тогда сможешь тем же хворостом топить овин, чтобы сушить хлеб. Смех и грех! Помещик жалуется, что бобыли воруют лес! А что будешь делать, коли замерзать неохота.

— А разве нельзя иначе… по закону?..

— Как же, в церкви читают: «Не укради!» Да ведь эту заповедь не бобыли выдумали. Ее помещик придумал. Один надувает другого. Помещик с меня сдирает шкуру, я тоже не прочь его ободрать. Помещика за его дела почитают хорошим хозяином, а меня за воровство сажают в тюрьму. Вот и вся разница. Правда, пугают, что после смерти, мол, за все содеянное зло придет возмездие. А кто знает, что на том свете будет, ведь никто этого не видел. Но одно я скажу: коли там и вправду людей ожидает возмездие, то страшиться его нужно прежде всего тем, которые нас пугают. Но что-то непохоже на это. Вот и берет сомнение.

— Но вера… — начал Реммельгас.

— А что хорошего она дала мне? Верить и жить по заповедям может тот, кто сыт. А мы… — Бобыль махнул рукой. — Мне некогда дожидаться, пока меня накормят на небе. Я и здесь, на земле, есть хочу!

Спутники дошли до перекрестка.

— До свидания! — сказал Реммельгас.

— Где уж нам свидеться еще! — ответил бобыль, протягивая свою красную, загрубелую руку. — Прощайте… У каждого своя дорога… Прощайте же, прощайте…

Совсем рассвело.

Скорым шагом Реммельгас поднимался по косогору навстречу розовеющему небосклону. И чем выше он поднимался, тем больше освобождался от душевной тяжести, угнетавшей его во время беседы с бобылем.

Здесь какая-то ошибка, недоразумение, думал он, неверное понимание жизни. Но эту ошибку нужно исправить, эти недоразумения преодолеть! В воображении учителя сказка жизни становилась все более светлой, увлекательной, и он подумал: неужели нет на свете рычага, которым можно было бы поднять земной шар?

Ему вспомнились слова бобыля: «Увидим, далеко ли понесут его крылья! Двумя голыми руками ничего не сделаешь!»

Глупости! Нужно сделать, нужно! К чему пресмыкаться? Нужно сделать, нужно!

…И все же они свиделись. Прошло всего два-три года. Их тюфяки лежали рядом на тюремных нарах. Несколько дней они прожили вместе, не узнавая друг друга. Как-то вечером они, сидя на подоконнике, сквозь ржавую решетку глядели на город, в котором царила уже морозная, вьюжная зима. И бобыль спросил:

— Не ходили ли вы года два назад в Курукалму, где было свободно место учителя?

— Ходил. А что?

— Ну да! Мне сразу показалось, будто я где-то видел вас. Вы тогда ночевали у меня.

— Как? Вот так встреча!

Весь вечер и еще несколько дней после этого они много, много говорили друг с другом.

— Нищета наша все росла, — рассказывал бобыль. — Многие толковали, будто землю дадут, поделят имения. С нетерпением ждали и мы: хотелось получить землю! Как жить без земли! Мы ведь живем землей, питаться осиновой корой на манер зайца мы не можем! Ну вот мы и думали: как получим землю, тогда и горю конец. Пошли на мызу, сказали барину — так, мол, и так, подели землю! Что тебе с нее, и без того добра столько, что свиньям спать впору на ассигнациях. А мы не знаем, что в рот положить, чем тело прикрыть. Помещик сказал: ну что же, я не против, только дайте подумать. Думал он, думал, пока через два дня не появился на мызе десяток казаков. Тут мы поскребли затылки: черт тебя побери! Добром ты землю не отдашь! Обещаешь, пока сила в наших руках, а чуть ты оказался сильнее — ни шиша от тебя не получишь. Ну, раскинули мы тут умом, да и решили: коли ты, подлец, земли не даешь, то, может, казна даст или сами возьмем.

Тут и в других местах заваруха началась, дым пошел коромыслом. К нам тоже народ прибыл — музыканты верхом впереди, остальные за ними с красными флагами, а сами поют:

В подвалах выбили днища у бочек с вином, в господском доме все разгромили и пустили красного петуха. А сами с песнями отправились дальше.

Ну, мы и подумали: лучшего времени нам не дождаться, господа удрали, мызу бросили, — возьмем да и разделим землю. Пока там казна доберется до нас, чтобы устроить раздел, уже весна придет, можно с севом опоздать. И кто знает, как и делить-то будет казна. Разве она понимает, сколько кому нужно или какой участок лучше, а какой хуже? Начнется ссора да свара. Уж лучше мы сами управимся с этим делом. Вот и вышли мы на поле, поделили землю, расставили межевые знаки: это, мол, Яак, достанется тебе, а то, Мярт, тебе… Неплохо бы оно получилось, жаловаться не пришлось бы. Без господ да без забот — чего еще жаловаться!

— Чем же все это кончилось? — спросил Реммельгас.

— Чем кончилось? На второй день пришли солдаты. Брата моего повесили, двоих застрелили, остальных схватили за шиворот, да и всыпали каждому по двести розог. Многие из наших здесь сидят за решеткой. Вот тебе и душевой надел! Нужен он… Ох, как нужен! Но как его получить!

— В чем же вас обвинили?

— Мы, дескать, сожгли имение, мы бунтовщики! А какие мы бунтовщики? Нам только землица нужна! Боже милостивый, человеку есть нужно, а где возьмешь хлеба? Нельзя, чтобы есть хотелось, а то назовут бунтовщиком…

И весь вечер Реммельгас слушал печальные речи бедняка о том, что земля нужна, а ее никак не достать… Они лежали рядом и глядели в закопченный потолок тюремной камеры. И пока молчали, каждый думал о своей изломанной, растоптанной жизни, о своем темном, неведомом будущем.

— А вас-то зачем сюда приволокли? — спросил бобыль как-то в бессонную ночь, когда так тоскливо, пусто было на душе.

— Да ведь и я «бунтовщик»! — с горькой усмешкой ответил Реммельгас. — Многое мне хотелось совершить, когда я стал учителем. Но что сделаешь, когда руки-ноги связаны! На каждом шагу меня подстерегали инспектор и пастор, приказы и запреты. Точно прокаженного, швыряли с одного места на другое. Чуть не затянула меня эта трясина. Наконец я понял, что свет народу не понесешь, если этого не разрешают, не желают. Тогда я по-иному взялся за дело и… вот я здесь…