Фридеберт Туглас - Небесные всадники

Этот период совпал с ее совершеннолетием и пробуждением в ней женственности. Именно поэтому и надо было таиться от окружающих.

Прежде всего она заметила недостатки в своих физических и умственных наклонностях. Красавицей она не была, близорукая, угловатая, к тому же слабая физически. Но сверх того ей пришлось признать ограниченность своего интеллекта и приземленность фантазии, особенно в сравнении с мужчинами. И тут недоставало какого-то ядра, чего-то более индивидуального, характерного. Оттого-то она и не умела сосредоточиться на чем-нибудь без остатка. Тут не помог бы даже отказ от всех предрассудков, которые насадили в ней окружение и воспитание. Приходилось считаться с чисто физиологическими различиями и слепой историей, затормозившей развитие женщины.

Ох, до чего тягостными были эти минуты подведения итогов! А повторялись они все чаще и чаще. С горьким отчаянием следила она, как обретает формы ее тело, остригла волосы: они символизировали ее женственность! Мысль о роли, уготованной женщине жизнью, заставляла ее содрогаться от омерзения: интимные отношения с каким-то, доселе неведомым мужчиной, роды, голое дитя, как дикий звереныш… Проклятие женщины со времен изгнания из рая.

В ту пору ей наскучивало прилежно сидеть за партой или делать учтивые книксены. Она валялась на кровати в своей комнате, в мансарде, с папиросой во рту и читала Ницше для самопроверки. Эта барская мораль была ей ненавистна, и все же действовала. По крайней мере просвещала по части горькой доли слабого пола.

Тяжко было жить в этом убогом, сером, низменном окружении со внезапно воспарившими мыслями. Но еще тяжелей было сознавать, что и сама принадлежишь к тому же окружению. Тебе разом хочется протестовать против всего, что было, и в то же время жаль от этого отказываться. Все идеалистические миражи: возвышенная любовь, трансцендентальные представления и прочее подобное позади, а заменить их чем-нибудь положительным оказалось совсем не просто.

И она прямо-таки намеренно подогревала в себе гнев и сарказм.

Как смехотворно выглядела детская стыдливость женщин при одном лишь виде кусочка обнаженного тела. А ведь куда больше им следовало бы стесняться своих украшений и распустившихся цветов, мерцания светляков и соловьиных трелей. Потому что все это говорило об извечной страсти природы к порождению новой жизни в ее бесчисленных формах. А они восхищались цветами, над которыми кружила желтая пыль, и птичьим пением, в котором звенело вожделение, совсем по-детски! Тогда она, вяло улыбаясь, оглядывала свое тело, не заботясь о внешней привлекательности и не считая зазорным вымыть лицо или переодеться в присутствии мужчины. Она полагала, что уж она-то понимает истинные мотивы эстетики и смеется над моралью куколок.

Материя и энергия — вот основа основ, вот откуда происходят все наши чувства. Не наивно ли считаться со всякими идеалистическими надстройками. Если человек вообще намерен что-нибудь сделать, пускай делает во имя совершенствования проявлений материи и облегчения условий человеческого существования.

Словно сторонясь искуса основных вопросов, забыв все личное, она с головой ушла в работу. Редкими стали минуты размышлений и выводов, вся жизнь была работой, неприметной и изнурительной, редкие крохи радости перемежались с серыми буднями.

Шло время, и постепенно ей становилось ясно, что и для партийной работы ей недостает творческой энергии. Она умела только выполнять приказы, собственная инициатива была ничтожна. Она была рядовым исполнителем, каких хватало и без нее, тех, кто отдавал партийной работе лишь свободное время своей юности. Дальнейшая их судьба была как бы предопределена: с возрастом они либо выдыхались и незаметно исчезали, либо утрачивали последние связи с прежним окружением и всю жизнь посвящали «делу» — тогда их путь пролегал по тюрьмам и сибирской тайге. Но это был уже не выбор дела всей жизни, а неизбежность…

Проторенная в снегу тропинка петляла между деревьями. Вдали не видно было ни единого огонька. Там, за черными деревьями, все тонуло во мраке.

Вдруг «Мидия» остановилась и испуганно оглянулась. Что это было? Не шагает ли кто-то по снежной целине, так что снег хрустит под ногами? В испуге она ухватилась за дерево. Но нет — это вверху две замерзшие ветки со скрипом терлись друг о друга!

А причина для страха была — да еще какая…

И снова она спешила вперед, то и дело оглядываясь. В ее больных глазах все выглядело подозрительным. «Кто-то крадется» — слышалось ей в однообразном шорохе снега, скрип веток казался чьими-то шагами. То был страх, нагоняемый безлюдьем ночи и дорогой, уходящей во тьму.

Ах, как билось сердце «Мидии» при мысли обо всем этом!

Символом неувядаемой жизни вставал перед ее мысленным взором юноша: длинные волосы спутались надо лбом, в глазах — счастье молодости, на пробивающихся усиках — капли талого снега. Спорил ли он, читал или, задумавшись, стоял молча, всякий раз лицо его принимало новое выражение. Вступая в разговор, он энергичным жестом откидывал со лба свои чудесные волосы, и в этом жесте проглядывало юношеское самолюбование.

Это нахлынувшее чувство поразило саму «Мидию», будто какое-то колдовство. Оно показалось ей предательством самой себя, и она попыталась бороться с этим прежними доводами. Встав посреди мансарды, вскинув голову, она произносила:

— Глупости! Все это ребячество и глупость! И чтобы я, я!..

Но днем она вновь слышала его жизнерадостный смех, а по ночам видела его упрямо-энергичный лоб. И при встрече с ним вся сила ее пропадала, она могла часами сидеть где-нибудь в уголке, по-детски сложив руки, и неотрывно смотреть на «Феликса». Тогда она не замечала ничего вокруг и не понимала, до чего запальчиво и наивно отстаивает «Феликс» какую-то ничтожную мыслишку. Нет, она упивалась только силой, переполнявшей юношу, страстью, с которой он бросался в жизнь. И она отдавалась этому чувству с почти религиозным благоговением.

Лишь изредка удавалось ей подумать обо всем этом спокойнее, анализируя и критически оценивая свои чувства. И тогда она видела всю их смехотворность. С горькой усмешкой вспоминала, как днем невольно кокетничала в присутствии «Феликса», и ловила себя на том, что хотела выглядеть получше. От этих мыслей она терялась, радость переплеталась в ней со стыдом.

За окном смолкал мрачный лязг поезда, там уже разливался тусклый свет газовых фонарей, отбрасывая на потолок длинные дрожащие тени, — а она лежала, на разгоряченном лице играл красноватый огонек папиросы, и мысли выстраивались в стройную цепочку.

Итак, ты полюбила и предаешься мечтам о своей любви, как и все прочие. И ничем ты от них не отличаешься, разве что понимаешь, что движет твоими чувствами. Ты женщина, ты станешь матерью, ты создана рожать. И если все это кажется тебе гадким и бессмысленным, то лишь потому, что непреодолимая пропасть разделяет твой физический и духовный мир.