Фридеберт Туглас - Небесные всадники

— Дай мне нож Юрны, — крикнул он Мийли и начал отползать спиной вперед, сдвигая за собой по перекладине веревку. У него закружилась голова — потому что тело раскачивалось, потому что рука его коснулась волос сестры.

Наконец он добрался до обрешетки и высунул руку, но до ножа не дотянулся. Тогда он слез с перекладины и сделал несколько шагов по внутреннему краю печи, все время держа руку на отлете.

И вдруг на глазах у Мийли эта рука канула во тьму. Послышался вскрик, а за ним из тьмы печи донеслись лишь глухие удары тела о камни.

Минуту-другую Яан не шевелился, оглушенный болью от падения. Но потом приподнялся и сел, попытался на ощупь определить, где он: он сидел на куче затвердевшей извести, которую пробили несколько стебельков. Он встал и вытянул руки: со всех сторон его окружали гладкие, как стекло, стены.

Тут он услыхал крики Мийли и Ясся и задрал голову.

Высоко над ним сквозь рейки светлело сумрачное небо, а прямо над головой черным комом висело мертвое тело сестры. И неожиданно он опять ощутил прилив мужественного бесстрашия, как там, наверху, когда пытался развязать веревку.

— Хватит плакать! — крикнул он. — Цел я.

Тут он разглядел чернеющую между рейками голову Мийли и услышал ее испуганные вопросы.

Двигаясь по кругу, Яан ощупывал дно колодца. Оно оказалось округлым, было утыкано камнями и горками извести. Стены в некоторых местах оплавились и были скользкие, как лед, а кое-где с щербинами и выпуклостями.

Яан попробовал было карабкаться по выступам в стене, но сразу упал на спину, на кучу извести. Попробовал еще и еще раз, но все напрасно.

Тогда он вспомнил, что в низу печи должна быть дверь на сторону долины. Долго он ползал на четвереньках, пока дверь не отыскалась. Но она до самого свода была завалена камнями, известью и землей, и спустя минуту-другую мальчик понял, что голыми руками ее не откроешь.

— Отсюда не выбраться, — сказал он и устало сел.

— Боже мой, что же будет! — и он услыхал, как плачет Мийли и хныкает Яссь.

Однако именно их нытье придало ему бодрости.

— Хватит плакать! — повторил он. — Идите домой, скажите, что мы с Юули здесь.

— Нет, я не пойду, — заныла Мийли. — Я боюсь идти. И как ты останешься здесь один?

— Но мне же не выбраться, — ответил мальчик из своей могилы.

— Тогда и я пробуду здесь всю ночь, — всхлипывала Мийли. — Раз ты остаешься, то и я останусь, — повторила она сквозь слезы. — Может, Юрна скажет нашим и они придут сюда еще ночью.

И только после этих слов они до конца поняли, что же произошло. Молча они обратили взгляды на мертвую Юули, но из-за слез ничего уже не увидели.

Повалившись ничком, они чуть не изошли слезами. Сердца их разрывались от безграничной боли, а худенькие тельца сотрясались в стенаниях.

И не было вокруг чудовищной ночи, жуткого места и пугающего трупа. Осталось только одно: умер друг, с которым вместе играли, умерла сестра.

И не важно, как умерла. Важны были только страдания покойной и утрата ее навсегда. И никакая сила не могла вернуть ее обратно. Все покрыла черная пелена смерти.

— Никогда! — плакал Яан. — Больше никогда!

Но вот и у него глаза высохли, еще дрожа, он сел. Голова гудела, глаза уже не различали даже мрака тьмы. Всхлипывания Мийли доносились до него словно сквозь густой туман.

Он огляделся, но бархатная тьма скрыла все. Зато он ощутил влажность извести и запах какого-то растения, раньше это просто не замечалось.

Он посмотрел вверх: небо посветлело, несколько звезд замерцало между планками, и ему стало зябко.

— Мийли! — позвал Яан. — Мийли!

В ответ послышался лишь тихий всхлип.

— Яссь с тобой? — спросил мальчик. — А Сами?

— Да, — еле слышно ответила она.

— Это хорошо, — сказал он и смолк.

Он сидел и задумчиво глядел вверх. Как медленно тянется время! Который теперь час? Звезды проступали все ясней. И парнишка почувствовал озноб.

— Мне холодно, — проговорил он, клацая зубами.

— Холодно? — переспросила Мийли, ощупывая себя руками. — Погоди-ка. — Она живо развязала сзади тесемки юбки и просунула ее между рейками. — Лови! — крикнула она. — Укрой ею ноги.

Юбка, как мешок, упала Яану на голову. Оставшись в тоненькой нижней юбчонке, Мийли опять села, Яссь всхлипывал в полусне. Мийли взяла его на руки и принялась баюкать. Вскоре малыш уснул, время от времени вздрагивая во сне. Сами свернулась в клубок у девочки в ногах и тоже уснула. От холода Мийли раскачивалась из стороны в сторону и чувствовала, как греют ее ребенок и собака. Она больше не плакала.

Снизу раздался голос Яана.

— Я все думаю: почему Юули убила себя, что ее погнало на смерть?

— А ты не знаешь? — отозвалась Мийли, качая ребенка. — Как ей жить-то было? Ее винокур бросил.

— Да-а, — задумчиво протянул мальчик. — Стоило из-за этого умирать?

— Моя мама сказала, что у Юули был бы ребенок.

— Ребенок? — поразился мальчик. Это было для него такой неожиданностью, что он примолк. — А почему ребенок? — спросил он.

— Потому что она любила этого мастера, — ответила девочка.

Любила, — слово это Яан слышал не раз, как слышал и разговоры о возможном ребенке. Так значит, от любви рождаются дети, а из-за них идут на смерть?

— Зачем же она любила, если это так плохо кончается? — спросил он.

— Любовь всего сильнее, — объяснила девочка. — Раз она пришла, никто против нее не устоит. — Она покачала ребенка. — Это как сон, спишь на пуховых подушках и видишь сон, а в нем конфет видимо-невидимо. — Она вздохнула. — А после этого рождаются дети.

Все это они оба слышали и примечали. Даже откуда берутся дети, не было для них совершенной тайной. И все же, как все странно! Каким загадочным оказывалось самое пустяковое дело. Они словно впервые поняли все это только теперь, ночью.

Оба сидели побледневшие, и грудь у них разрывалась от боли, словно вся мировая скорбь сжала им сердце своими ледяными руками. Ночь беспрестанно насылала незнакомые мысли и чувства, угрожая погрести их под собой — светло-звездная стылая ночь.

Яан смотрел вверх: все больше и больше звезд зажигалось в небе. Из темной глубины они виделись большими, горящими. Мир земной был холодным, искристым, а поднебесная высь пышет жаром больших звезд.

Теперь, в свете звезд, стали различимы и стены печи. Их стекловатые края засверкали зелеными и синими огоньками, словно над головой расцвели ледяные цветы, лучи преломлялись в разноцветных камнях, — будто Яан сидел в колодце из самоцветов, что идут на перстни.

Любовь? — думал он, вглядываясь в мертвую сестру. Значит, это и есть любовь. И он припомнил все, что читал и слышал о ней. Он знал, что это сладостная боль, ожиданием которой томятся; счастливое безумие, которое понуждает делать то, чего не хочется и не делать того, что хочется. И вот, даже до черной смертной черты протянулось обжигающее пламя любви!