Фридеберт Туглас - Небесные всадники

И пошел он в свою страну и так наставлял народ:

— Слушайте, слушайте, все, кто молится и постится! Гасите жертвенные огни, крушите алтари! Вера у вас одна, а жизнь — другая — я несу вам веру по вашей жизни. Ваша вера не учит вешать, а моя учит. Ваша вера не позволяет наедаться сластями и напиваться вином, — идите и читайте мою библию, и глаза ваши откроются, и вы станете, как боги, и познаете добро и зло. Убивайте и объедайтесь и причащайтесь к этому. Таково мое учение, истинная вера дикарская. И всякий раз творите это в память обо мне. Совершенство в самом себе — вот мое царствие небесное.

И народу пришлась по душе эта вера. Но не было в ней дьявола. А что за вера, если в ней даже дьявола своего нет!

Искали они, искали — никак не найти себе дьявола. И тогда явился пещерник и сказал:

— Я ваш дьявол!

Но склонился перед ним народ до самой земли и сказал:

— Как ты можешь быть дьяволом, если ты наш бог? Мы ищем дьявола. Без дьявола нам жизнь не в жизнь. Потому что нет без него искушения. А оно так сладко!

— Глупые вы, неразумные! — вздохнул пещерник. — Не говорил ли я вам: прочтите, что написано! И если бы вы прочли написанное, то узнали бы, что всякий бог, сотворивший веру, уже тем самым стал дьяволом. Ибо тем самым он причинил величайшее зло человечеству — совратил его с пути преуспеяния. Поэтому идите на все четыре стороны света и возвестите всему живому — вешать и есть, и кого во имя мое повесите и съедите, тот и обретет истинное блаженство. Это говорю вам я, ваш бог и ваш дьявол.

И возрадовались люди: теперь и в их вере был свой, дьявол, особенный. И начался пир на весь мир.

Таков конец сказки о вере. Но приходят некоторые и говорят:

— Будь все сказки такими, у нас и сказок-то не было бы. Но недаром же говорят нам о братстве, равенстве и свободе, — значит, можно не сомневаться: есть сказки.

Эту песнь я посвящаю жажде.

Она прекрасна, жажда жизни поры моей юности. Как любовница, любит она меня, как рабыня, ходит за мной по пятам и, как враг, стережет она мои шаги. Она прекрасна, жажда моей юности! Как лучший друг, она скорбит вместе со мною в моих горестях, а когда я поднимаю свой невеликий кубок радостей, она радуется вместе со мной. И я тоже люблю ее и ей пою свои песни, дышащие тоской, — моей пламенеющей жажде жизни.

Мы еще не знаем ревности, наши страстные поцелуи пока безраздельно предназначены друг другу.

Но я боюсь, что настанет время, когда у меня будет много иных друзей, а моей жажды не будет. Соляными столпами будут стоять вкруг меня друзья, и дары жизни будут дымиться предо мной на серебряном блюде. Но возлюбленная моя жажда поцелует меня в последний раз и скорбно удалится, выбрав одиночество.

А когда эти мнимые друзья наскучат мне донельзя, я в раскаянии последую за ней, буду простирать к ней руки и стенать:

— Вернись, дорогая моя, вернись! Неужто забыла ты, как в дни нашей юности мы сидели в обнимку и улыбались огромному черно-белому миру и, целуя друг друга, пели бессмертные песни? Вернись, о вернись!

Но она грустно взглянет на меня и вздохнет:

— Куда идти мне, друг моей юности? Огромные жертвенные алтари окружают твой замок, и в жертвенном дыму потускнел твой когда-то вдохновенный лик. И разве придусь я ко двору твоим нынешним друзьям?

— Моя милая, дорогая моя! — буду я в отчаянии воздевать руки.

А те мнимые друзья, которые приносят жертвы у моего замка, услыхав это, сложат ладони и прошепчут со священным трепетом в голосе:

— Божественный певец!

Так прошепчут они, а когда-то лишь рыжий шакал в желтой пустыне подвывал нашим пламенным любовным песням.

А моя полыхающая вдохновением и созидающая жизнь к тому времени уже давно сгорит вместе с их славословиями.

Но пока наши страстные поцелуи предназначены друг другу, и мы, еще смеясь, смотрим на огромный черно-белый мир, и я пою свою песнь:

Прекрасна жажда жизни поры моей юности! Как любовница, любит она меня, как рабыня, ходит за мной по пятам, и, как враг, стережет она мои шаги.

Белая ночь. Словно молоко, наползает туман с проливов, словно пелена, нависает он над сырыми скалами островов.

Бел замок Кастельхольм. Инеем покрывает его окаменевший слой известки. На ступеньках крыльца пустил ростки молодой лук-сеянец, стены укоренились в спящей земле.

Так и возвышается замок Кастельхольм в самой середине далекого архипелага. В стенах его дремлет забвение, безмолвие выглядывает из окошек его башни, и его заржавелый флюгер обращен в прошлое.

Белой ночью я сижу на крыльце замка Кастельхольм. Щербатые каменные ступени сбегают вниз, к тропинке, протоптанной в траве. За моей спиной встают стены с тяжелыми железными дверьми.

Белая ночь. Туманные сумерки застыли над черной водой и спящими холмами. Запах цветущего клевера разносится над соснами и дикими вишнями.

Безмолвие и забвение опочили в оконных проемах замка. Воспоминания и грезы движутся по камням вверх и вниз.

Седой старик, опираясь на можжевеловую палку, идет по высветленной дороге со стороны Сальтвика. В поводу он ведет огромных быков, одного белоснежного, другого — угольно-черного, смирных, погруженных в раздумья. И маленький мальчонка в красной шапке погоняет этих быков. Они останавливаются перед замком, и я спрашиваю:

— Дед, для чего этот замок?

— Здесь заключен король Эрик! — торжественно отвечает старик.

— Почему же он в заключении? Разве нет у него сына, разве нет у него брата, которые отвоевали бы ему свободу?

— Брат-то есть, но и он здесь, в заключении!

— Дедушка! — восклицает мальчик. — Ты забыл: король Эрик давно уже умер, и брат его умер, и все эти короли уже умерли! А в замке живут одни летучие мыши, большие черные летучие мыши!

— Озорник ты, озорник, — вздыхает дед, горестно качая головой. — Вот заставлю тебя прочесть десять раз молитвы в монастыре Лембете!

— Дедушка! — смеется мальчонка. — Нету больше монастыря Лембете! Вспомни, когда мы там были в последний раз, на камне, где был алтарь, грелась на солнышке большая ящерица. Там одни развалины стоят, а за развалинами спит море.

Но старичок горестно склоняет голову и вздыхает:

— Какие развалины, какие ящерицы! Ничто не меняется, не исчезает, не появляется ничего нового. Нет начала, нет конца. Что знаешь ты, что знают ящерица и летучая мышь! Но вы появились и думаете, что старое ушло, что старое испугалось вас, что вы победили старое. Старое никогда не умрет, не уйдет, не исчезнет! Это старое побеждает, а не молодое. Слыхивал ли кто-нибудь, чтобы старое молодым стало, а все молодое непременно состарится. На обочине каждой дороги, где проходит молодое, сидит и встречает его старое, на каждом перепутьи сидит оно. А что ты знаешь об этом, что знает ящерица или летучая мышь — все вы, кто г р я д е т е!