Петр Кириченко - Край неба

— Виноват! — сказал Сермяков, глядя инспектору прямо в глаза. — Виноват! — повторил он, забыв, казалось, все другие слова.

— Кроме того, — инспектор повернулся к Игорехе, который стоял боком к нему и ничего не слышал. — У него рубашка в полоску, а у нас соблюдение формы…

Сермяков взглянул на рубашку Игорехи, но никакой полоски не увидел. Неизвестно, как бы он ответил инспектору, но тут Игореха без единого слова повернулся и пошел прочь.

— Стой! — крикнул инспектор и кинулся вслед.

— Вот дурак, — определил Сермяков инспектора и тоскливо подумал о том, что придется держать отчет перед командиром отряда.

А Игореха заболел, что-то надломилось в нем, и летать он больше не смог. Да и забыл он полеты, Сермякова забыл и речку Свапу. Жил себе тихо, только изредка, заслышав гул самолетный, тревожился и глядел в небо. Думал, что гремят грозы. Но кончилась осень, шли дожди, гроз не было и в помине. Игореха ничего этого не понимал, и пришлось насильно надеть ему на голову шапку, когда подступили холода.

Сермяков, узнав о болезни Игорехи, напился до беспамятства, кричал сдуру, что летать больше не будет. Но после отошел, работал как прежде, часто вспоминал Игореху, качал головой и приговаривал: «Тяжелый случай!» И сиротливо оглядывался вокруг.

Ему было лет сорок, но выглядел он старше.

Высокий, крепкий, несколько даже грузный Бирюк считался в доме человеком замкнутым, молчаливым и до удивления неприветливым. Возвращаясь с полетов, он шел по дорожке, ни на кого не глядя и ни с кем не здороваясь, закрывался в своей однокомнатной квартире и выходил из нее только для того, чтобы вновь отправиться на работу.

Глядя на него, думалось, что, возможно, когда-то давно его крепко обидели, и поэтому на лице его застыло выражение угрюмости и недоброго отношения к роду человеческому, или же он пережил какое горе, ломавшее и мявшее его и в конце концов отступившее, но оставившее на нем свои следы. Казалось, следы эти были даже на лице: нос небольшой, но сплющенный, губы толстые и немного вывернутые, глаза темные, с красными прожилками. Можно было предположить, что прошлое свое, какое бы оно ни было, Бирюк помнил крепко, и теперь, что бы ни делал и куда бы ни смотрел, видел только это прошлое. По его скудной жизни можно было понять, что ни мир, в котором жили разные, возможно более удачливые люди, ни природа, представавшая перед ним все теми же тополями вдоль дорожки, его не интересовали.

Что он делал в свободное от полетов время?.. Чем жил?.. Никто толком не знал, и даже две дотошные старухи, просиживавшие на скамейке целые дни и провожавшие усталыми, но все еще любопытными глазами каждого, молчали и только покачивали головами, когда разговор касался странного соседа.

Возможно, Бирюк действительно решил, что за пределами аэродрома существует одна лишь пустота, бежал от нее в самолет и готов был летать дни и ночи, до беспамятства. Но это запрещалось приказами, и ему приходилось коротать время дома. Ослушаться приказов Бирюк не мог: в его жизни если что и оставалось прочного, то это авиационные приказы, порой строгие или невнятные, иногда — двойственные: один из них перечил другому. Но все же это были приказы, определявшие летную жизнь, и, работая, Бирюк старался выполнять все.

Бирюком его называли, кстати, не всегда, и долгое время соседи, если случалось упоминать о нем, говорили: «Этот пилот… жилец квартиры такой-то..» Или еще как-нибудь, не заботясь особенно о выражениях и испытывая, как казалось, некоторую злость на Бирюка за то, что он их совершенно не замечал.

Шло время, на смену лету приходила осень, затем зима. В жизни Бирюка такие события обозначались только тем, что осенью он надевал плащ, зимой — пальто. Фуражка его, увенчанная золотистыми листьями, была всегда одна и та же, поскольку шапку он не носил.

На смену морозам явилась в апреле оттепель; яркое солнце, выглянувшее в эти дни, растопило лед и подсушило дорожки у дома. Воздух был по-весеннему свежий и бодрящий и казался немного синим по вечерам. Даже у дома отчего-то пахло речкой, талой водой и почками. Люди как-то веселее глядели на синее небо, где проплывали белые облака, на голые ветки тополей; их радовало в это время все: и ручьи, бежавшие вдоль бордюров, и сухие клочки асфальта, и даже первая пыль.

Весенние перемены коснулись и Бирюка: он снял пальто, надел старую кожанку со множеством молний и, выйдя как-то из очередного своего заточения, постоял секунду у дверей подъезда и вроде бы даже улыбнулся. Быть может, эта гримаса и не означала улыбку, но все же что-то дрогнуло в его лице. В дальнейшем, правда, ничего в жизни Бирюка не менялось: он был один, все такой же молчаливый и угрюмый.

…В январе, готовясь к медицинской комиссии, Бирюк отлежал две недели в госпитале; в больничной обстановке было скучно и однообразно, но дело облегчалось тем, что о госпитале существовал специальный приказ. Возможно, вспоминая госпиталь, Бирюк и улыбнулся.

В один из весенних дней Бирюк всполошил соседей тем, что подкатил к дому на автомашине. Крылья и кузов старой «Победы» носили на себе следы тщательного ремонта, узкое, словно бы запотевшее лобовое стекло было надтреснуто, но свежая оранжевая краска так блестела на солнце и резала глаза, что машина казалась совсем новой. Она лоснилась, будто от жира, и, казалось, бычилась под чужим взглядом. Когда Бирюк выбирался из нее, дверца жалобно скрипнула… Соседи присматривались к машине, некоторые загадочно ухмылялись, а самые догадливые предвещали перемену в жизни пилота.

Они не ошиблись: через неделю Бирюк привез на этой машине молодую женщину с добрым лицом и по-детски припухлыми губами. На вид ей было лет двадцать, может, двадцать пять, но никак не больше. Одета она была в красный плащик, и, как вышла из машины — нарядная, смеющаяся, — сразу же поздоровалась со всеми, кто был рядом… Бирюк тоже кивнул.

Через два дня весь дом знал, что женщину звали Вера и что Бирюк женился на ней, едва познакомившись: встречались они раза три, не больше, ходили в кино и гуляли по улицам. Насколько Бирюк был замкнутым, настолько Вера оказалась разговорчивой, и соседи узнали, что работает она медсестрой в госпитале и что, кроме нее, в семье есть еще две девочки, школьницы.

Вера любила петь, и иногда слышно было, как она, готовя обед или убирая в квартире, выводит какую-нибудь веселую мелодию. Ходила она быстро, почти бегала, и была настолько веселой и приветливой, что ее как-то все сразу полюбили. Теперь в квартире Бирюка слышался смех. Оказалось, что Бирюк тоже умеет смеяться; правда, если голос Веры звенел, то он ухал филином, грохотал, что, впрочем, неудивительно для его могучей натуры. В квартире он смеялся и шутил, но на людях оставался молчаливым и неприветливым.