Петр Кириченко - Край неба

Наблюдательный глаз мог заметить, что теперь он шел домой не медленно, как раньше, а торопливо. Вера, поджидая мужа, выглядывала в окно и, заметив его, махала рукой, но Бирюк не догадался ни разу поднять голову и взглянуть вверх, на пятый этаж. Шагал быстро и по-прежнему ни с кем из соседей не здоровался.

Поздней осенью Вера родила девочку и ее не стало видно у дома: нянчилась с дочерью, гуляла редко, потому что погода стояла дождливая и холодная. Бирюк работал, ходил с двумя большими сумками в магазин, в молочную кухню за кефиром дочери — сосредоточенный, молчаливый. И если он раньше не замечал людей, то что было ожидать теперь, когда у него все так хорошо устроилось: жена, дочь — одним словом, семья. И казалось, ничего уже не может произойти в его жизни и будет он жить, как живет большинство людей: тихо, скучно и неприметно. Однако в один из летних дней произошло событие, снова всполошившее соседей и заставившее их по-другому взглянуть на Бирюка.

В этот день Вера не на шутку разругалась с мужем и решила от него уйти. Она связала в простыню детские пеленки, свои платья и, взяв на руки дочь, спустилась вниз. Бирюк, очевидно не ожидавший от нее такой решительности, догнал ее уже на дорожке. Вера, сгибаясь от тяжести, а больше от неудобства, тащила узел чуть что не по асфальту. Шел летний, но все же какой-то нудный дождь, растекался каплями по лицу и смывал слезы. На асфальте стояли лужи…

Догнав жену, Бирюк преградил ей дорогу и принялся что-то объяснять. Он хватался то за нее, то за узел, то бил себя в грудь и растопыривал руки, будто собирался ловить Веру. Она же слушала его, отрицательно качала головой и пыталась обойти. Бирюк не пускал, и она сквозь слезы повторяла одно и то же:

— Не могу больше… Сил моих нет… Отпусти меня домой!..

И продвигалась по дорожке все дальше.

Бирюк, похоже, растерялся, уже ничего не говорил, а только двигал руками, словно в каком-то странном танце, потом неожиданно упал перед Верой на колени, угодив в самую лужу, обхватил ноги жены и застонал, как от страшной боли.

— Все равно уйду! — говорила Вера. — Нет больше сил терпеть… Отпусти!..

Столько отчаянья слышалось в ее голосе, столько боли и страдания, что Бирюк понял — она действительно уйдет. И тогда он беспомощно огляделся вокруг, на двери и окна дома, и закричал во весь голос:

— Люди добрые, помогите!..

Он закричал так, будто его смертельно ранили и жизнь должна была вот-вот уйти от него; лицо его побелело, исказилось страшной гримасой отчаянья. Верно, в эту секунду он вспомнил всю свою жизнь, одиночество и увидел — что ожидало его впереди.

Вера испугалась крика, притихла и со страхом смотрела на мужа, который стоял перед нею на коленях и с какой-то потерянностью глядел снизу вверх, то ли на нее, то ли куда-то в небо. Голова его была сильно запрокинута, и в этом увиделось ей что-то жуткое, она застыла на мгновение, открыла рот, но не плакала, а затем силы покинули ее и она опустилась на асфальт. И тут уж разрыдалась так, что ее не скоро успокоили. Сквозь слезы и всхлипыванья она вычитывала мужу свои обиды, которые невозможно было разобрать и в которых то и дело слышалось:

— Бирюк ты разнесчастный!..

Вышли соседи, отвели их на скамейку и, как могли, утешили…

Бирюк не скоро отошел, тупо глядел на людей и, казалось, ничего не понимал, и когда Вера гладила его по мокрой голове, он как-то дурашливо улыбался.

Вера больше никогда не уходила от мужа, растила дочь, заботилась домашними делами и день ото дня становилась все более замкнутой. Все реже слышался ее смех, хотя с людьми она оставалась, как и раньше, приветливой. Она здоровалась, но мало с кем говорила, и улыбка ее казалась стеснительной. Что-то произошло в тот день с нею, и лицо ее как-то быстро состарилось, поблекло. Она стала выглядеть старше своих лет, и в глазах ее всегда была печаль, будто бы только теперь она поняла что-то важное, что уже нельзя исправить.

Что ж до Бирюка, то он с неделю после того дождливого дня не выходил из дому — болел, а после — работал, улетал и возвращался, как и прежде, ни с кем не здороваясь и не разговаривая. Внешне он не изменился, казался все таким же здоровым и крепким и выглядел как раз на свои сорок лет. Правда, теперь зимой он надевал шапку.

Через несколько лет Бирюк с женой и дочерью переехали в другой район, и никто не знал — куда, потому что они ни с кем не попрощались.

Ноябрьским вечером заехал к Трехову штурман Лихарев — веселый, говорливый мужчина лет сорока.

В отличие от низкорослого, бледного и худого Трехова он был высоким, широкоплечим, округлое лицо его с маленькими, близко посаженными глазами было всегда смеющееся и загорелое. Последнее ничуть не удивительно, так как Лихарев жил на Черноморском побережье, где почти круглый год солнечно и тепло. Карие глаза Лихарева присматривались ко всему внимательно и цепко и напоминали две пуговицы, пришитые крепко и глубоко. Когда Лихарев смеялся густым коротким смехом, обнажая длинные, белые до синевы зубы, что-то хищное появлялось в его лице, неуловимое, как тень, и улыбка становилась похожа на звериный оскал.

— Гы-гы! — густо басил он. — Гы-гы!..

Подвижный, ловкий и умелый на любое дело, Лихарев тем не менее был ленив. Правда, если уж брался за что, то не отходил, пока не заканчивал, но работал без любви, нервно, даже зло, будто отбывал какую-то повинность и хотел отбыть ее побыстрее. Руки у него сильные, рабочие, с длинными цепкими пальцами, но подушки на пальцах нежные, потому что он старался ничего не делать. Часто из-за какого-нибудь гвоздя, который можно вбить в стену за полминуты, он долго препирался с женой, говоря, что летает и чертовски устает и не намерен заниматься всякой чепухой вроде забивания гвоздей. Да и вообще, с непонятной, но твердой убежденностью Лихарев полагал, что полеты освобождают от многого, даже от необходимости думать, и, если бы кто возразил ему, что это вовсе не так, он бы только посмеялся.

Ходил он быстро, но мелкими шагами, что казалось странным для такого здоровяка, и грудь выпирал так, будто встречный поток давил на него с необычайной силой и он преодолевал его не без труда. Если шел с кем-нибудь, то всегда оказывался на полшага впереди, словно не мог терпеть никого у себя перед глазами.

Говорил много и заметно томился, если приходилось кого слушать, перебивал или в крайнем случае поддакивал, но не молчал. Свято верил, что никто ничего нового ему не расскажет, и когда приговаривал: «Так!.. Да-да!» — становилось понятно, что ему все это давно известно, а следовательно — неинтересно. Смеялся почти всегда невпопад, и не услышанному, а чему-то своему, что как раз вспомнилось.

Когда же сам принимался рассказывать, то говорил отрывисто, порой бессвязно, так, что иной раз и понять его было невозможно. Голос у него всегда был одинаково радостным. Даже если дело касалось вещей печальных, то говорил он с улыбкой и как-то взахлеб, словно не то торопился высказать, не то радовался чужой беде… Трехов как-то подумал, что даже в том случае, когда Лихарев рассказывает что-то новое, еще не слышанное, кажется, говорит он об этом уже не в первый раз.