Петр Кириченко - Край неба

Так мы и двигались по пустынной улице: я шел, а рикша ехал, поглядывая на меня так, будто хотел что-то спросить, но не решался.

— Сложно, — хмыкнул он через какое-то время, будто бы и не мне сказал, а думал вслух. — Нет денег, вот и вся сложность…

— Это просто, — возразил я, понимая, что рикша не верит своим же словам, и протянул ему зеленую бумажку: — Бери… А если нет, значит — нет! Не так ли?..

— Да, — сказал он и тряхнул козырьком, но деньги не взял. — Вы — русский?

— Ага, — подтвердил я; мне подумалось, что вот сейчас рикша скажет что-то очень важное. Где-то я читал, что восточные люди обычно говорят о постороннем, несущественном, чтобы высказать главное. Ведь он понимал, что я не сяду в его коляску, но не уезжал.

— Вы никогда не ездите, — начал он, и в голосе его мне послышалось сожаление. — Я не о деньгах… Но почему?

Я не успел не то что ответить, но даже подумать, когда он притормозил и простецки сказал:

— Садись, парень, довезу!

— Спасибо, но не хочу.

— Но почему?

Похоже, этот вопрос занимал его давно.

Я ничего не ответил рикше, но подумал, что неплохо бы растолковать ему, почему же русские не ездят. Ведь рикш, бегавших на своих двоих, давно уже нет. Их место заняли велорикши, а это совсем другое дело, хотя, наверное, что-то перешло и от тех, умиравших к тридцати от истощения. С одной стороны, он работал, и я, отказываясь проехать, лишал его тех мизерных денег, которые нужны были ему для жизни, а с другой — я не представлял себя в этой коляске. К тому же мне хотелось пройти весь этот путь пешком, своими ногами. Да и если бы я сел, то разговор бы сразу же прекратился. А не для этого ли я пробродил весь день?.. Наверное. Но тут же мне стало понятно, что вот это и тяжело растолковать рикше, говоря с ним на английском или даже на его родном языке. Это так же верно, как и то, что мы тоже не всегда понимаем друг друга, хотя говорим все на русском. И выходит, что дело вовсе не в языке…

А рикша, словно догадываясь о моих мыслях, весело поглядывал, покручивал изредка педали. И мне подумалось, что, быть может, не так уж и бездарно я пробродил весь день и вечер, оказавшись на этой дороге тогда, когда по ней катил именно этот велорикша. Он был первым, кто заговорил со мной в этом городе, и сразу же спросил, почему русские не ездят… «А почему это так важно знать?» — можно было спросить его в свою очередь. «Ты ведь тоже бродил весь день, — сказал бы он, не отвечая на вопрос, — и тебе тоже что-то важно знать…» Вот такой мог бы произойти разговор, но дело в том, что говорить не хотелось. Возможно, за день хождений эти люди отбили во мне охоту к общению, или же сказывалась усталость? А быть может, я почувствовал бесполезность подобного разговора и понял, что даже если долго жить в этом городе, то и тогда мало что прояснится, потому что это совсем другие люди. И чтобы понять их, надо родиться в этом городе, вырасти, надо быть таким же, как они…

— Надолго? — спросил рикша, отрывая меня от мыслей о восточных людях.

Я ответил и, сам того не ожидая, спросил его о жизни. Он взглянул на меня непонимающе: не то его впервые об этом спрашивали, не то он не понимал, какое мне дело до его жизни. И вместо ответа покрутил рукой в воздухе и скривился, так что я и не понял, какая у него жизнь — хорошая или плохая. Впрочем, если бы он задал мне подобный вопрос, я ответил бы не лучшим образом, потому что ведь всегда кажется, что жизнь должна быть лучше, чем она есть.

— А детей сколько?

— Семеро, — ответил он, отпустил руль и зачем-то показал еще и на пальцах.

Я кивнул — семейка.

Какое-то время мы двигались молча; рикша все так же покручивал педали, колеса его машины крутились ровно, спицы блестели.

Показалось здание гостиницы, несколько ее окон высвечивались в ночи; приветливо горели два фонаря у входа… Я вытащил сигареты, взял себе и предложил рикше. Он молча отказался. Тогда я, прикурив, достал еще пачку и протянул ему. Он взял, быстро осмотрел и тут же ткнул себе под ребра. Пачка исчезла с такой скоростью, что я не заметил, куда он ее спрятал. До гостиницы оставалась какая-то сотня метров.

— Куда теперь? — спросил я, понимая, что надо же сказать что-нибудь перед расставанием. — Домой?

— Ага, — ответил он и посмеялся этому слову. — Дожди… Работы все равно не будет.

Я кивнул, остановился. Он тоже притормозил, пожевал губами и, не глядя на меня, что-то прошептал. Возможно, это было все то же «Почему?!» — я не разобрал. И тут же он посмотрел на меня серьезно, как-то тяжело, будто хотел запомнить. Исчезла легкость, рикша сгорбился, лицо его больше не смеялось. Тугая пружина, казалось, таилась в его изношенном теле, и рикша, скрывая ее, щурил и без того узкие глаза. И хотел что-то сказать. Я понял это отчетливо и ждал… Но в ту же секунду рикша, привстав, надавил на педали и, блеснув спицами, поехал.

— Прощай, русский! — крикнул он уже издали, взмахнул рукой.

И укатил в свои края.