Петр Кириченко - Край неба

Этого я как раз и не знал, как не знаю и многого другого в жизни.

Сердца наши отданы местам родным; если бы сказать это Галине Дмитриевне, она бы искренне удивилась, потому что вряд ли когда думала о подобном — и без того забот хватает: то сын, то огород, то посылку надо отправить, то о хате подумать — снесут или не снесут и можно пожить год-два. И все же это так. Я почувствовал это вчера, когда шел по улице. Утром выпал чистый снег, искрился от яркого солнца, и улица показалась какой-то другой, невиданной. И вдруг среди этой ослепительной белизны увидел я две зеленые плакучие ивы за забором памятного мне военкомата и там же — березу с золотистым листом. Остальные деревья были голые, а эти — будто зима застала их врасплох — остались по-летнему беспечными. Я остановился, постоял и поглядел, потому что никогда не видел ничего похожего, и отчего-то подумал совсем без грусти, что когда-нибудь, уходя вот так от этих деревьев, от поселка и всего на этом свете, вспомню зелень плакучей ивы, чистый снег и еще раз почувствую, до чего же сладок тихий плен поселка, где у человека есть свой дом, своя улица, где все знакомо и так близко, что до какого-то времени и не замечаешь этой близости. Никакие новости, бьющие по городским жителям, не выдерживают тишины поселка и затихают сами, натыкаясь на штакетники заборов, на дома и деревья, затихают и — нет их, больших новостей, нет и все тут, зато как приятны мелкие, хорошие. Я шел, смотрел на синее небо, чудесно скрипел под ногами снег, и показалось мне тогда, человеку приезжему, что я живу в поселке, иду на работу, вечером вернусь домой; показалось, что будет так и завтра, и через неделю. Ощущение «завтра» было сильным, и я позабыл, что давно когда-то уехал из поселка.

Ушел я от Галины Дмитриевны поздно вечером. Карманы моего тулупа были набиты яблоками. Улица, по которой я шагал, казалась настороженной, кое-где светились окна, бросая широкие полосы света на дорогу. На небе сияли звезды, раскинувшиеся в тот вечер как-то по-особенному привольно. После разговора, воспоминаний, а больше всего оттого, что я ничем не мог помочь, думая об этой одинокой, изломанной жизни, мне было грустно. Вослед мне лаяли собаки, встревоженные поздними шагами, и затихали помалу. И, уже подходя к дому, я вдруг подумал, что нет под небом ничего случайного и, возможно, именно эта жизнь поможет людям в будущем что-то понять, а значит, и она зарождалась не напрасно. Наверное, так, ибо должны же будут научиться жить они мудро и справедливо даже тогда, когда нет ни войны, ни другого какого потрясения, хотя, несомненно, это и есть самое сложное…

Лет пятнадцать Василий Болотников ходил матросом по морям и океанам, не раз бывал в Сингапуре и Коломбо, изведал шторм и тропическую жару, пробовал и рисовую водку, и мартини, скучал по дому, а попадая на чужую землю, высматривал, бывало, в темноте Большую Медведицу — родную и привычную. Но чаще из бездонной пропасти неба глядели на него другие звезды: то Южный Крест, то Паруса и он стоял на какой-нибудь набережной, смотрел на пальмы, на рекламы и на звезды, а затем бормотал:

— Полный порядок, капитан!..

И отправлялся спать в свою каюту.

Бежали годы, он не жалел о них, и каждый раз, возвращаясь домой, на родной Васильевский, где ждала его мать, хотел только одного — скорее уйти в море: томился он на берегу, и даже на Косой линии, где у них с матерью была комната и где все напоминало детство, ему отчего-то становилось безрадостно и пусто. Дня три-четыре он еще терпел, старался быть дома, потому что об этом просила мать, а после уходил и дни напролет блуждал по линиям и перекресткам Васильевского, забирался в Гавань или же шел к Неве, а то сидел в пивной, потягивая из кружки и куря большую черную трубку, купленную давно когда-то в Амстердаме. Из-за этой трубки да черной густой бороды Василий выглядел этаким морским волком прошлого столетия, и кое-кто, повстречав его на улице, мог вспомнить о пиратах, вычитанных в детстве из книжек. Василий был по характеру медлительный, молчаливый, темные глаза его смотрели на людей с прищуром, и, отдуваясь от пива и обводя взглядом пивную, он говорил чаще всего одно и то же:

— Полный порядок, капитан…

Наверное, эти слова заменяли ему очень многое, и он произносил их медленно, чувствовалось, любовно, голосом густым и приятным — будто напоминая что-то себе самому.

Отчего-то никто не называл его по имени, а только Шкипером. Прозвище это пристало к нему еще с детства — за любовь к звучному слову и гораздо раньше, чем он стал понимать, что оно значит. Впоследствии прозвище кочевало за ним с верностью собаки, попало на судно, где жил такой народ, что не особенно испросит — Шкипер да и Шкипер, хотя это и не соответствовало истине: Василий-то был матросом. На прозвище Василий ничуть не обижался, по-своему даже гордился и, попривыкнув за годы, бывало, и сам называл себя так же.

Побывав в разных странах и многое повидав, Шкипер тем не менее рассказывать не любил, и, когда дружки его с Васильевского или же случайные люди, оказавшиеся за одним столом, начинали расспрашивать, он больше отмалчивался. Бывало, заводил о чем-то подобном разговор, но крайне неохотно.

— Пиво дорогое, — говорил Шкипер, и если кто домогался, пытаясь уяснить, насколько оно там дороже, то Шкипер просто не отвечал, будто не слышал вопроса или полагал, что сказал и так вполне достаточно.

Когда же был в особенно хорошем настроении, мог рассказать какую-нибудь историю, заморское приключение; слова, правда, произносились все так же медленно и скупо, и о себе Шкипер говорил отчего-то в третьем лице, как о постороннем.

— Идет он по улочке, — басил Шкипер, отхлебывал из кружки, долго сипел трубкой, выпуская клубы ароматного дыма, и продолжал: — А там лавки, магазины… Есть и Одесса, и Находка, называются так. Ну, само собой, торговцы, женщины местные…

— Ну, а женщины что? — домогался кто-нибудь из застольников.

— Подошел он к торговцу, — продолжал Шкипер, не обращая внимания на вопрос, — их в Сингапуре тысячи, купил статуэтку и пошел дальше. Отличная вещица была…

Шкипер посмеивался в бороду, замолкал, а затем вздыхал, вспомнив, как эта красивая статуэтка, сработанная на острове Бали, впоследствии исчезла: то ли подарил кому, то ли потерял. Всего не упомнишь… Он задумывался над чем-то и уже ничего не рассказывал — ждать было бесполезно, — и на лице его блуждала улыбка.

Разговоров о женщинах он не терпел и, если слышал что-либо касавшееся этого предмета, морщился, как от зубной боли.

Давно, когда Шкипер еще не ходил в море, встречался он с соседской девушкой Олей, тоненькой и бледной, водил ее в кино, покупал лимонад и пирожки. Шкипер и тогда особенно разговорчивым не был, и, возможно, поэтому Оля вышла замуж за другого. Произошло это тогда, когда Шкипер ушел в первый свой рейс: возвращаясь, он вез Оле подарки — красный пояс с блестящей застежкой и перламутровую заколку. И когда услышал о свадьбе, то чуть ума не лишился, долго и тупо глядел на подарки, вспоминая, как Оля обещала ждать его.