Петр Кириченко - Край неба

Галина Дмитриевна знает эту историю, и я спросил, приезжал ли кто на похороны.

— Не скажу, — ответила она. — Приезжал ли кто… Да Христя такая была, что могла и адрес не оставить, чтобы не беспокоить детей да эту…

— Значит, и памятник некому поставить?

— Ой, какой там памятник! Они получали гроши, а потом перестали получать. Вот и все. Она им не нужна, старая… Она же говорила, — сказала другим голосом Галина Дмитриевна и, передразнивая невестку Христи, капризно поджала губы: — «Мне здесь скучно, мы привыкли жить шикарно…» Когда только успели привыкнуть. Такая ото зараза!..

Не знаю, может, Христя и впрямь не оставила адрес, но и этим своим поступком она подтвердила, что, несомненно, заслужила на свою могилу памятник — памятник слепой, но такой преданной любви.

Галина Дмитриевна готова, наверное, повторить нечто подобное, а возможно, пойти в своей любви дальше, хотя сложно представить еще что-либо в такой преданности. Она жила у сына и из любви к нему готова была мириться с невесткой, но, думаю, она понимает, что это чужой дом, все вокруг чужое, а в поселке, где она прожила жизнь, — свое. Сын Галины Дмитриевны, не в пример другим сыновьям, деньги у матери не отобрал, и она, вернувшись, купила этот дом у оврага. Здесь тише и спокойнее, летом чувствуется близость речки и поросшего ивняком болота. И дома здесь, хотя они вроде бы такие же, как все другие в поселке, смотрят на прохожих не так горделиво, будто бы понимают, что место для них отвели не лучшее — у оврага, где в безветрие поднимается тяжелый дух от очистных сооружений, построенных за огородами, у болота. Поговаривают, что скоро снесут улицу, чтобы расширить эти самые сооружения, поговаривают давно, а когда снесут, да и снесут ли — никто толком не скажет. Галину Дмитриевну такие разговоры пугают, она боится, что дом у нее отберут и дадут взамен квартиру.

— А умру я, то куда та квартира? — сказала она мне. — Хату можно продать да гроши — Толе… Если б знала точно, что снесут, то продала бы и уж на квартире перебилась бы…

— Да оно так, — согласился я, понимая, что это, может быть, ее самая большая досада. — Можно у Толика пожить…

— Ой, да чего же я к нему поеду, — ответила Галина Дмитриевна, — мешать только… Нет, я нашла бы квартиру да и пожила, сколько там той жизни. Пенсии мне хватит… Ах, — вздохнула она, — если бы знать, что будут сносить…

Не знаю, отчего мне вспомнилось, как давно когда-то мчался я на коньках по обледенелому тротуару и не заметил Галину Дмитриевну. Когда я пролетел мимо, она прокричала мне вслед:

— Митя!..

Я остановился и, развернувшись, подкатил к ней.

— Куда ты мчишься? — спросила она, как всегда, с удивлением в голосе.

— К цыганам, — ответил я. — В табор.

— К цыганам? — переспросила она и, вытащив из кармана деньги, сунула мне два рубля. — А что же там, у цыган?..

— Та что, — ответил я. — Цыгане.

И помчался дальше, распугивая людей на тротуаре. День был ветреный, холодный, понизу мело снегом. Тротуар блестел, как свежезалитый каток, и уводил меня к старой водокачке, где раскинулся табор. Цыганам понравился наш поселок, и они раскинули свои шатры под деревьями недалеко от вокзала. Цыган было много, человек двести или триста, их невозможно было сосчитать, потому что они бродили где-то по улицам и дворам, гадая и выпрашивая то, что могло пригодиться им в хозяйстве. А годилось им все, поскольку у них ничего не было. Помнится, меня это больше всего удивляло, потому что и у нас мало что было, но все же… А у цыган — ничего. Воровством они не занимались, предпочитая, видно, спокойную жизнь, и по вечерам, собравшись у костров, жарили мясо, пили самогон и пели свои песни, иногда дрались. И тогда в красных отблесках костра сверкали ножи, табор гудел, как растревоженный улей, цыганки голосисто визжали, все бегали, кричали, падали на подтаявшую от тепла землю. После все затихало, и они снова пели… Разве мог я тогда подумать, что вся эта беготня с ножами была своего рода представлением, — цыгане, конечно, сразу же смекнули, что в нашем поселке давно ничего не происходило и люди заскучали. Возможно, они дрались вполне серьезно?.. Но что они могли делить? А главное, бегая друг за дружкой с такими длинными ножами, так никого и не убили.

В поселке к цыганам относились по-разному: кто ухмылялся, глядя на их ежедневные походы по дворам, кто давал что-нибудь из одежды, а некоторые недовольно ворчали, что гостей надо бы выпроводить. «В вагоны загнать, — мечтал местный хранитель чистоты, — и вывезти… Нечего тут!..» В поселке народ такой — могли и поддакнуть: «Так-таки и загнать?» — «Загнать и вывезти!» Вот после этого могли покрутить пальцем у виска: что, мол, с такими поделаешь. Я с интересом слушал такие разговоры, и немало прошло времени, пока я понял, что каждый человек соглашается лишь с тем, на что сам способен. В те годы в поселке многие путешествовали, не так, как цыгане, но путешествовать приходилось, так что подобная жизнь была не в диковинку. К тому же приятно было знать, что есть где-то свободные люди. В тот раз, кстати, я стоял почти час, наблюдая, как старая цыганка пекла блины в ведре. Она сидела на расколотом чурбане, придерживала ведро над огнем и через равные промежутки, даже не взглянув на цыганят, взмахивала рукой. Блин летел в снег, однако упасть ему не давали, подхватывали на лету и разрывали на части. У одного из цыганят не было никакой обувки, и поэтому он сидел в шатре, но, как только взлетал блин, он выскакивал и успевал отхватить кусок. Я достоялся до того, что один из этой голодной компании в промежутке между блинами подскочил ко мне и сорвал с головы шапку. Я и моргнуть не успел, как он уже уселся у костра. Другой — постарше — осмотрел его так, словно бы видел впервые, перевел взгляд на меня и улыбнулся. Теперь я остался с голой головой, и он размышлял над таким обстоятельством: шапка-то была одна и принадлежала, между прочим, мне. Размышляя, цыганенок не упустил из виду блин, схватил его первым и, разорвав на части, раскидал братьям и тут же отвесил оплеуху одному, а мне кинул шапку. Верно, он пришел к выводу, что все равно у одного из нас шапки не будет, а если так, то пусть торжествует справедливость. Младший заревел, но старший — все так же молча — залепил ему по губам своей долей блина, да так удачно, что цыганенок сразу же смолк. Ему я после и отдал рубль и помчался домой…

Галина Дмитриевна заговорила о том, что скоро в поселке будет свое «море», — оказывается, решили перегородить речку плотиной и поднять воду.

— Это все наш бывший председатель, — сказала она. — Он все хотел море устроить, чтобы люди отдыхали там. Рыбу, говорил, разведу, будет своя… Хороший был человек, заболел и умер. Митя, — она с удивлением поглядела на меня, — отчего как только хороший человек, так или заболеет, или заберут его от нас?..