Петр Кириченко - Край неба

— Живет хорошо, — живо ответила Галина Дмитриевна. — Теперь у них трехкомнатная, каждому отдельно… Ой, Митя, — перебила сама себя. — Что же я тебя у ворот держу?.. Пошли в хату! У меня, правда, не очень натоплено… Пошли!..

Она поправила сползший на глаза платок и посмотрела на меня внимательно и жалостливо, как смотрела когда-то давно, полагая, наверно, что если у меня нет отца, то я — сирота и меня надо пожалеть.

По узкой расчищенной тропинке мы прошли в дом. В небольшой кухне было тепло, разгоревшаяся плита красно отсечивала по стенам, кружки ее раскалились добела.

— Разгорелась! — сказала Галина Дмитриевна, включила свет, подсыпала в плиту угля и повернулась ко мне. — Обогревайся, садись сюда поближе…

Поставила мне табуретку и захлопотала вокруг стола. Появились огурцы, хлеб и бутылка кагора.

— Я сварила бы картошки, да ты ведь не будешь ждать, — сказала Галина Дмитриевна, а сама, не слушая моих возражений, уже очистила с пяток, залила водой и поставила на плиту. — Осенью приезжал Толя машиною, сиденья снял и прикатил… Телевизор мне привез, чтобы не скучала. А картошки насыпали ему по окна. Ты кури, Митя, кури, — разрешила она, увидев, что я вытащил сигареты. — Мне нравится, если кто покурит в хате.

Пока варилась картошка, мы сели за стол и выпили за встречу и все хорошее в жизни. Галина Дмитриевна даже сладкое вино едва пригубила, стала рассказывать о сыне, которого я знаю с детства, но видел за все эти годы лишь несколько раз. Из ее рассказа было ясно, что живет он не бедно, работает, старается, чтобы в доме был достаток, и мать не забывает. Она говорит что-то о новой мебели в квартире, о коврах, которые пришлось доставать… Подобные рассказы слышал я не однажды, и не только от Галины Дмитриевны, и всегда, когда слышишь, как желаемое выдается за действительное, становится немного грустно и думается о том, что впервые за все века люди освободились от жизни ради куска хлеба, появилось свободное время, кое-какие деньги, чтобы жить безбедно, и, казалось бы, можно подумать о чем-нибудь другом; но они, испугавшись, наверное, и этого времени, и свободы, скоренько накинули на себя новое ярмо, теперь уже добровольно, и, похоже, не может человек иначе, словно бы боится чего-то и хоть чем-нибудь, да старается себя одурманить…

— А что Андрейка?.. Вырос?

— Большой уже, — ответила Галина Дмитриевна, улыбаясь и вспоминая внука. — «Я вас, бабушка, буду кормить, когда состаритесь», — сказала она голосом Андрейки. — Да как подумаешь, то и стариться некогда… А Андрейка — ну чисто Толя в детстве, и хваткий такой же, и до машины его тянет…

Черты ее старого лица меняются, когда она говорит о сыне, глаза загораются, веселеют, и проглядывает та молодая женщина, которая пришла к нам когда-то. И невольно думается о той великой силе, данной по-настоящему щедрым людям, силе, которая притягивает других и позволяет жить и тогда, когда, казалось бы, все пережито. «Доживать свой век», — так сказала однажды Галина Дмитриевна. Страшное слово… Об этом можно только догадываться, а понять, почувствовать все его страшное значение — невозможно, потому что в сорок лет кажется: впереди долгая-долгая жизнь. Может быть, от этого непонимания, от желания понять я так присматриваюсь к тому, как живет Галина Дмитриевна.

Особых примет сыновней любви незаметно: ничего лишнего — что на кухне, что в комнате. Стены голые, окна завешены белыми занавесками, половичок домотканый от двери. Правда, телевизор на столе стоит веским возражением моим мыслям да несколько фотографий в простенке. Я знаю, что Галине Дмитриевне, в общем-то, ничего больше и не надо, и если бы сын хотел подарить что, то сделать это было бы непросто. Представляю, с каким бы удивлением спросила Галина Дмитриевна:

— Мне?.. Вот это? Не нужно оно мне, только валяться будет!

Рассердилась бы и отказалась с той же легкостью, с какой она отказалась почти от всего в жизни: ест, чтобы не умереть, с огорода все отправляет сыну, и деньги, если бы они были, отправила бы. Сын привык и считает, что так и быть должно. И когда я слушаю Галину Дмитриевну, представляется мне сытый и недалекий человек, позабывший, по сути, и мать свою, и поселок, и приезжающий только для того, чтобы забрать картошку… Я уверен, что каждый человек в глубине души знает себе истинную цену, но не каждый имеет смелость назвать ее даже самому себе, не понимая, наверное, что рано или поздно наступит такая минута, когда придется сказать правду. И хорошо, если приспеет она тогда, когда можно что-то изменить, а если настигнет в конце жизни, когда не то что изменить, но не успеешь ни сказать, ни покаяться. Впрочем, возможно, я и не прав: есть люди, которые живут, не испытывая ни сожаления, ни раскаяния, и умирают так же в счастливом неведении.

Думать об этом не хотелось, и я спросил, пишет ли сын.

— Да, не так давно было письмо, — ответила Галина Дмитриевна. — Сейчас покажу! — Она пошла в комнату и вернулась с конвертом. — Это невестка писала, но и Толя пишет. Пишут, пишут, — успокоила она меня так, словно бы я сомневался в этом. — Пишут!

Что ж, и то хорошо, бывает ведь и хуже.

— Митя, я насыплю тебе ведра два картошки, — неожиданно сказала Галина Дмитриевна. — Когда ехать соберешься… У меня в этом году крупная уродилась…

И поглядела на меня умоляюще.

От картошки я отказываюсь, и она предлагает мне яблок, от которых отказаться гораздо труднее. И снова я слушаю Галину Дмитриевну, которая говорит о внуке, о сыне… Если бы я мог, то попросил бы сына приезжать почаще и просто так, без какого-либо дела, и не завтра, а сегодня. До завтра, как говорят тертые люди, надо дожить, а что же касается будущего Галины Дмитриевны, то оно видится мне смутно, и вот почему. В свое время, обрастая все новыми подробностями, ходила в поселке такая история.

Жила когда-то женщина, звали ее Христина, по-уличному — Христя. У нее был единственный сын Вася, и вот этот сын, когда вырос, подался на Север, устроился там работать и приезжал в отпуск к матери раз в два-три года. Эти два-три года Христя только и говорила о своем Васе, ждала его, а когда он приезжал, готова была показать его не только соседям на улице, но и всему поселку. Так она была счастлива. Со временем Василий женился, стал привозить к матери жену и детей. С невесткой Христя не очень-то сдружилась, но терпела, угождала ради спокойствия сына. На улице поговаривали, что жена Василия надменна и чванлива и называет поселок «эта дыра». Случилось так, что Василий заболел и умер там, на Севере, и вдова не стала больше приезжать на лето и детей не пускала. Это было горе: Христя потеряла сына и не видела внуков. Она стала писать письма (сама-то она была безграмотна, поэтому просила соседей), посылала гроши и упрашивала невестку отправить к ней на лето внуков. Упросила: приехали к ней мальчик и девочка, жили лето, бегали по улицам. К школе Христя купила им одежду, подарки и отправила домой. И снова посылала деньги, надеясь, что они приедут. Кончилось это тем, что мало-помалу она продала все из дому, а потом и сам дом, и все отсылала на Север. Они не приехали одно лето, другое, и тогда Христя, отослав последние копейки, которые она таила на смерть, легла на лавку и стала помирать. Но смерть не шла к ней — видно, не время, да и соседи, отдавшие Христе пустовавшую времянку, стали отговаривать ее и подкармливать, и так, сообща, и отвели от нее смерть. Христя жила еще несколько лет и умерла не от старости, а от тоски по внукам, и пока была жива, высылала большую часть своей пенсии. А пенсии той — копейки.