Петр Кириченко - Край неба

Далеко решил не забираться, потому что проснулся поздно, пока туда-сюда — считай, полдень. Знал он один лесок неподалеку, туда и поехал. И в автобусе, глядя в окно, вспоминал вчерашний вечер, разговоры, гостей. Когда собираются художники, то проблемы решаются мировые, никак не меньше. Разговорам, спорам нет конца, от живописи переходят к архитектуре, не останется в тени и литература. «Отвергают всех, — думал Федор. — И тот не тем занят, и другой — маляр, не маляр — так, выскочка. А еще кто — в кресле засиделся. Больше всего достается тем, кого нет за столом. Но винтовку притащили, не забыли — значит, вот и понимай как хочешь. И главное, со штыком…» И неожиданно Федору стало легко и радостно, жить захотелось; как-то по-новому увиделось и то, что он едет в лес, и вчерашние гости показались совсем иными, он смотрел на дорогу, на тополя, — день выдался солнечный, теплый, и не верилось, что совсем недавно он сидел затворником в мастерской, позабылось и то, что осень и зима были бесплодными, пустыми. Солнце грело сквозь стекло, на обочине зеленела трава. И вскоре показался лесок, даже издали было видно, что он ожил после зимы, нежно зазеленел.

Федор подумал, что видел все это тысячу раз, что ничего нового в этом нет, и даже посмеялся над собой: «Видел, но забыл, а теперь радуюсь, чисто дитя малое…» Пришло в голову что-то о жизни; о том, что она проходит незаметно, но додумать он не успел, надо было выходить из автобуса. На остановке он огляделся и, когда автобус, фыркнув, укатил, подался к лесу. Шел по парной весенней земле, по выбивавшейся траве, легко шел, торопился. На опушке березы белели стволами, зеленели, отпечатываясь на сини неба. Федор даже глаз прищурил от удовольствия, представив, как он расположится, как возьмет в руку кисть. «Что творится, — думал он, привычно поддергивая правой рукой ремень этюдника. — Жизнь везде… Жизнь!» Небо, зелень травы и листьев были такие яркие, что слепило глаза с непривычки… Несколько берез держались стайкой, манили свежим листом. Скорее хотелось к ним, и Федор, не выдержав, побежал. Ему казалось, что березы качаются, убегают, и он, как только догнал одну, бросил этюдник на землю, подошел к дереву и прислонился к нему. Кора тонко пахла соком, немного землей и свежестью. Он гладил ладонью ствол и чувствовал, что на глаза наворачиваются слезы.

— Что это я? — спросил он вслух, отгоняя слабость. — Нервы сдают. Боже, пять десятков, а жить как хочется… Словно бы и не жил еще, ничего не видел…

Он вздохнул, сел на землю и засмотрелся на белую, с завитками кору березы… В войну точно такая же спасла ему жизнь. Тогда он тоже бежал и, как только врезался в лес, стал за березу. Дышать было нечем, силы кончились. Он стоял и слышал, как, хватко чмокая, пули вспарывали ствол. Отдышавшись, он снова бежал. «Верная смерть была, — подумал он, вспомнив, что тогда тоже была весна. — А вот же жив!..» Он еще погладил кору и тут только заметил, что сердце его стучит часто, будто за ним все еще гнались.

Устраивался Федор, как и мечтал, неторопливо, обстоятельно: выбрал место, установил этюдник. Огляделся. Написал одинокую березу, затем — стайку веселых, как дети, молодых деревьев с тонкими ветками и нежным листом. После просто сидел, отдыхал и думал о том, что у человека всегда останется тяга к земле, к деревьям, ко всему живому. В лесу треснула ветка, и Федор прислушался, ожидая, не покажется ли из-за деревьев лось. Но треск больше не повторялся, снова было тихо, хорошо. От дороги слышался еле различимый шум машин, да изредка пролетали самолеты. Гудели двигателями, посвистывали, а затем снова наступала тишина. Здесь в лесу забывалась, уходила всяческая людская суета, казалась ненужной и пустой тратой времени, и Федор подумал, что, в сущности, человеку нужно солнце, вот эти деревья, кусок хлеба и возможность спокойно думать. Так необычно было и хорошо, так ярко синело небо, что, казалось, невозможно охватить это все даже мысленно. И отчего-то подумалось, что ценнее самой жизни ничего на свете нет, но люди живут так, будто и в копейку ее не ставят, а уйдет она — ничего не надо. Федор знал об этом давно, но теперь, сидя на земле, под березами, остро почувствовал какое-то непонятное сожаление. Разом подумалось и о своей жизни, и о войне, и о том, что ему уже пятьдесят, да еще ранение, так что, как ни прикидывай, движется все к одному и тому же. Думать об этом не хотелось, и он снова взялся за работу.

Время шло быстро, солнце все больше клонилось к вершинам берез, удлиняя их тени. Легкий ветер пролетел над деревьями, шумнул и стих. Стало вроде бы даже прохладнее, хотя солнце светило все так же ярко. Федор собрал этюдник, вскинул его на плечо и, жуя захваченный из дому хлеб, побрел к автобусной остановке. Отойдя от леска, он оглянулся, будто хотел запомнить и низкое красное солнце, и стоявшие вдали пышные белые облака, и березы. И снова зашагал по траве, но неожиданно, словно бы кольнуло его под сердце, остановился и стоял, не шевелясь и вроде бы прислушиваясь к чему-то: в такой же погожий день, когда, казалось бы, жить да жить, умирали люди. Федор подумал, что, наверное, не может быть ничего страшнее, чем видеть это небо, березы, землю и знать, что через мгновение все это уйдет навеки. Федор видел, как умирали в войну, умирал сам, но никогда не чувствовал это так тяжело. И когда взглянул еще раз на лес, ему показалось, что оттуда должны выстрелить.

Так же, как и раньше, Федор с утра уходил в мастерскую, ходил там или же сидел, вспоминая войну и поглядывая изредка на винтовку. Жена, возвращаясь с работы, слышала, бывало, как он там разговаривает сам с собою, иногда напевает. Она старалась ему не мешать, занималась детьми и хозяйством. Федор мало что замечал теперь и мало что слышал: мысль о смерти в погожий день не оставляла его. Правда, он пока ничего не «увидел», но был спокоен, потому что там, в лесу, он ухватил главное — боль. Он отыскал один деревенский этюд; трава на нем была зеленая, свежая, но серый дом гляделся сиротливо. Что-то в этом было, но Федор отставил этюд и стал писать угол старой, покосившейся хаты с белыми облупленными стенами. Стреха у нее была разодрана, виднелись стропила. Сразу было заметно, что хата нежилая: окно ее было выставлено сильным ударом, и из него, как последний зуб, торчал кусок рамы. Работая, Федор думал, что смерть могла настигнуть около такой вот хаты, в бурьяне. Вокруг тишина, безлюдье, светит солнце. Он набросал плетень, бурьяны, тень и синее небо. И здесь могла догнать смерть, и везде, что бы он ни написал, потому что много было в войну смертей. Но отчего-то он все же отказался и от плетня, и от хаты, снова ходил, думал. Это было похоже на поиск единственно нужного дерева в лесу, дерева, которое видел три десятка лет назад. Память настойчиво подсказывала то атаку, то холодный рассвет, туман и росу. Федор слышал памятью обрывки каких-то разговоров, слова команды. Вспомнилось, как однажды, возвращаясь из разведки, они наткнулись на немецкую колонну. Пришлось отбиваться и уходить, прикрывая собою «языка». Трое тогда погибли, и он тоже мог упасть на землю и остаться там навеки, но вот же остался жить. Пули выбрали других, а он, Самохин, стоит в мастерской и думает об этом. И снова вспоминалось то одно, то другое, то жаркий день, то тихий вечер, то какой-то переход, то лица и снова — голоса. А то вдруг ни с того ни с сего подумалось о том, что кому больше дано, с того больше и спросится. Федор не стал дальше думать — кому дано и с кого спросится? — он только чувствовал, что голова начинает звенеть, что он страшно устал, и если не начнет вот сейчас, то не знает, что с ним может произойти… Еще хотелось лечь, отвернуться к стене и ни о чем не думать, умереть хотелось, и мысль эта не казалась страшной.