Петр Кириченко - Край неба

Прошло еще несколько дней, и Федор стал работать в полную силу. Продвигался медленно, делал несколько мазков, отходил, смотрел. Теперь он был совершенно спокоен, и только ноги уставали за день так, что он валился как мертвый и засыпал. Утром начинал снова, и к концу мая на холсте крупной основы, который так нравился Федору, уже угадывалось летнее поле, подсолнухи и пыльная дорога. Теперь Федору не приходило в голову, тем ли он занимается, нужны ли его картины людям. Эти мысли пропали сразу же, как только он «увидел» яркие желтые шапки подсолнухов, их коричневые стебли, — многие были сломаны, остро перегнулись и склонились к земле, как настигнутые пулями люди. Небо над ними держалось синее, темное в своей бесконечной чистоте, какое бывает только в летний полдень, и было видно, что день теплый, погожий — редкий день. В серой пыли полевой дороги лежали двое в выгоревших до белизны гимнастерках. Один из них, раскинув широко руки, лежал навзничь, подставив лицо полуденному небу, другой же уткнулся лицом в горячую пыль. На его спине покоились два желтых листка подсолнуха. Кто они были?.. Разведчики?.. А возможно, добирались в медсанбат и не хватило сил?.. Этого Федор не знал, да это было и неважно — главное, что день был именно таким, когда и умирать-то не дозволено. Но лежали в пыли эти двое…

Федору не терпелось скорее перенести все, что он видел, на холст, и он попросил соседа попозировать. Сосед, добрый человек, согласился, отлежал пару часов в гимнастерке и галифе на полу мастерской. Федору надо было как можно точнее ухватить складки одежды, голову, шею, подбородок, и он просил повернуться то так, то этак. Сосед покорно все исполнял, намучился и устал, и, уходя, едва взглянул на работу. А Федор продолжал трудиться; ему хотелось, чтобы в мертвом, лежавшем ничком, угадывалось движение. Чтобы было видно: он боролся за жизнь до последней секунды. Полз, ткнулся лицом в пыль и умер, но локти его еще напряжены, будто бы даже мертвый он отталкивается от земли. Федор не заметил, как в мастерскую вошла жена, долго смотрела на картину, после — вышла. А он, устав, сел на пень и смотрел на холст, на серую пыль и на подсолнухи, и на секунду ему показалось, что все это произошло с ним, что это он лежит там на дороге. Почудился запах разогретой пыли, запах лета и выстоявшихся подсолнухов.

Через несколько дней работа была готова. С утра Федор подправил траву на меже и головку подсолнуха, доведя ее почти до коричневого, и положил кисть. Все! Можно было бы радоваться, но радости как раз и не было, и только тяжелая, какая-то госпитальная усталость. Но и грустно не было, а как-то пусто и бездумно. И пришло в голову, что теперь он не знает, что делать дальше. Федор почувствовал, что за эти несколько месяцев он постарел, что все, что было с ним, ушло безвозвратно и надо будет снова пережить пустоту. Вяло подумалось о поездке в деревню, об этюдах, о детях. Он было ухватился за эти мысли, но тут же отбросил, понимая, что и они не спасут, а затем, повернув картину лицом к стене, быстро собрался и вышел из дому, потому что оставаться в мастерской не было никаких сил.

Удивительна жизнь человеческая, и сколько к ней ни присматриваешься, пытаясь уяснить, в чем же ее сила, так и не узнаешь до конца, и только начинаешь понимать, что нет ничего труднее, чем постичь хотя бы одну судьбу, охватить мысленно жизнь чью-нибудь, ибо другой раз, казалось бы, в простой да и мало известной тебе жизни откроется вдруг такой бездонный омут, о котором и не догадывался. Это так же верно, как и то, что нет, наверное, ничего интереснее на белом свете, чем пытаться понять жизнь человеческую. И чем пристальнее вглядываешься в людей, тем большим становится сожаление о том, как мало мы знаем о живших и как много людей ушло, не оставив даже своего следа. Поистине мудро было сказано, что памяти заслуживает каждый из живущих на земле. Каждый… Задумаешься над этим, и растет удивление перед жизнью.

Об этом я и думал, шагая накатанной зимней дорогой…

Возвращался я из деревни в поселок, и за семь километров пути мне попались навстречу лишь две автомашины да сани проскользили. А так — было безлюдно и тихо. И мне, сжившемуся с шумом и сутолокой большого города, непривычным показалось такое уединение среди снега и простора, совсем одному, без людей… Далеко впереди уже виднелись первые дома поселка, крыши, трубы и высокие тополя, напоминавшие воткнутые в снег метлы. Справа от дороги тянулось заснеженное поле, а слева — широкое болото, тоже заснеженное, замерзшее. Оно было ровное, голое и лежало пониже дороги. На самой его середине, где петляла подо льдом речка, чернели заросли ивняка, редкие деревья. Старый деревянный мост на окраине поселка еле угадывался в снегах.

Близился вечер.

Снег под ногами стал похрустывать, идти было приятно и думалось легко. В душе появилось спокойствие, которое приходит в те редкие минуты, когда вдруг ощутишь всем своим существом единство с окружающим миром. Удивительное равновесие торжествует несколько секунд, и кажется, ничто не способно его нарушить. И поле, и дорога, и далекие дома увидятся такими, какими не видел их прежде и, наверное, никогда больше не увидишь, хотя и будешь смотреть на них еще не раз. Спокойно было и радостно: в деревне я проведал своего старого товарища, с которым давно не встречался, а теперь подходил к поселку, в котором родился и вырос. Ничего необычного в этом и не было, но все же острее, чем когда-либо, почувствовал я зимний вечер, его терпкий свежий воздух и синь, которая уже вкрадывалась в ивняк, в поле, в первые дома поселка, в его по-зимнему пустые сады. Через какой-нибудь час должны были загореться первые звезды.

Впереди лежал старый, закиданный снегом овраг, и дорога, плавно обходя его, выводила меня на широкую улицу поселка. Второй дом на этой улице принадлежал моей давней знакомой — Галине Дмитриевне. В нашем поселке принято больше называть по имени, по фамилии и редко кого зовут иначе, но вот ее привыкли величать по имени-отчеству. В этом доме Галина Дмитриевна жила недавно — купила, возвратившись из города от сына, — а раньше был у нее другой дом, в центре, недалеко от базара. В поселке прошла вся ее жизнь, и жизнь эту, благодаря случаю, я немного знаю. У сына она жила несколько месяцев, пока он не получил трехкомнатную квартиру, и вернулась в поселок. Подобные поездки не редкость, они совершенно одинаковы и заканчиваются, как правило, одним и тем же — возвращением в места родные. А вот судьба Галины Дмитриевны интереснее — возможно, это одна из тех судеб, какие могли сложиться только в нашем поселке.

Приезжая, я всякий раз захожу к Галине Дмитриевне, слушаю новости поселка, узнаю, кто родился, кто умер. О себе она никогда не говорит, и, думаю, если бы спросить о ее жизни, то она не знала бы, что и ответить. «Родилась — вот и живу, — сказала бы. — Работаю…» И действительно, что же еще? Жизнь прошла незаметно, редкими в ней были радости, хватало, правда, печалей, да что о них говорить: немногие в нашем поселке могут похвалиться тем, что печали обошли их стороной.