Петр Кириченко - Край неба

Вряд ли Галина Дмитриевна знает, что еще в жизни должно быть, кроме работы и бесконечных переживаний. Никто и никогда не говорил ей ни о чем подобном, она только догадывается, что жизнь может быть и другой. Но и догадка эта смутная; иногда на нее накатывает необъяснимая грусть, когда кажется, вышла бы из хаты, со двора и пошла куда глаза глядят… Грусть приходит крайне редко: каждый день находятся какие-то заботы — и не до грусти.

Живет она одна, давно смирилась с этим, как и со многим в своей жизни, и как-то в разговоре, вздохнув, сказала мне:

— Такая наша доля!

Просто сказала и без обиды, потому что обижаться на свою судьбу негоже: какая есть, другой не будет. И в словах этих — и смирение, и прожитая жизнь, в которой главным было заработать кусок хлеба, и то, что трижды выходила замуж и трижды оставалась вдовой. Первый муж пропал без вести в войну, второго — убили бандиты, а третий умер… Возможно, поэтому и вспоминается мне Галина Дмитриевна часто и всегда с грустью, как самый обиженный в поселке человек, хотя, если оглянуться вокруг, видишь немало искалеченных жизней. Но все же и ей, словно бы за какие-то неоплатные грехи человеческие, выпала такая судьба. И, вспоминая Галину Дмитриевну, жизнь в поселке многих еще людей, я думаю о справедливости, которая должна быть на свете, но которой нет и, наверное, никогда не будет. Даже теперь, когда жизнь этой женщины прошла, можно сказать, думается тем не менее о том, что жизнь эта могла быть совсем другой. Казалось бы, что теперь-то думать, искать смысл в изломанной и прожитой жизни? Какой прок задумываться над тем, чего уже не изменить?.. Ответа нет, но думаешь, потому что ни забыть, ни выбросить из головы невозможно.

Впервые я увидел Галину Дмитриевну году в пятидесятом, когда она пришла однажды к моей матери шить платье. Тогда она выходила второй раз замуж. У нее был сын, и она уже не ждала возвращения своего мужа, не надеялась, что он вернется, как возвращались те, кто не сразу попал домой после победы. Мне она принесла три кусочка сахару, снежно-белого, завернутого в батист, и они с матерью завели разговор о платье, как бы лучше и пофасонистее его сшить, о замужестве. В то время Галине Дмитриевне было тридцать, и, понятно, ей очень хотелось, чтобы платье вышло веселым и красивым, каким и должен быть свадебный наряд. О большем тогда никто и не мечтал, да и этот кусок материи достался, наверное, с большим трудом.

Не знаю, чем удивила меня Галина Дмитриевна, тем ли, что принесла сахар, который тогда был в редкость, или же своим внезапным появлением, но смотрел я на нее, как моя мать скажет после, во все глазищи. Впрочем, я тогда на многих смотрел пристально, словно бы уже тогда понимая, что нет ничего интереснее людей с их жизнями и что именно эти жизни зададут мне в будущем бесчисленные вопросы.

— Ты что, сынок, людей не видел? — посмеиваясь, бывало, спрашивала меня мать. — Или в лесу живешь?..

Меня смешили ее слова о лесе, которого в ту пору мне видеть еще не приходилось и который рисовался в воображении как несколько росших вместе деревьев. Таких, например, как клены под окнами.

Как бы то ни было, я запомнил Галину Дмитриевну, а она, встречая меня на улице, останавливалась и говорила всегда одинаково:

— Ой, Митя! Здравствуй!

Спрашивала о чем-нибудь, давала рубль на конфеты, и всегда на лице ее было радостное удивление, словно мы приходились ближайшими родственниками и не виделись так давно, что успели соскучиться. Тогда я не знал, что родственники — люди особенные и радуются не так часто. За рубль я благодарил, хотя, конечно, конфет не покупал, а проигрывал деньги где-нибудь в пристенок, и смотрел с удивлением, не понимая, отчего Галина Дмитриевна так хорошо ко мне относится: кроме свадебного платья, она больше ничего у матери не шила.

Так это и осталось загадкой, но я скоро привык, что Галина Дмитриевна при встрече говорила: «Ой, Митя!..» — и давала деньги. И если раньше она спрашивала, как я учусь в школе и учусь ли вообще, то после интересовалась, где я живу и работаю, есть ли у меня семья.

О довоенной жизни Галины Дмитриевны я знаю очень мало, да и то понаслышке: родилась она в двадцатом году, тринадцати лет осталась без отца, умершего в голодовку, и, несмотря на скрутную жизнь тех лет, выучилась на бухгалтера. Образование это считалось тогда немалым и предполагало обеспеченное будущее. До войны она вышла и замуж… И поскольку Галина Дмитриевна, которая совсем недавно была просто Галя, стала работать, то и поселок показался ей, наверное, другим, и сама она вдруг выделилась, хотя первое время и непривычно было слышать, когда кто-нибудь, встречаясь с нею, говорил:

— Доброго здоровья, Галина Дмитриевна!

И картуз приподнимал, как бы добавляя: «Наше вам почтение!»

Работа, уважение и то, что она вышла замуж, — все это вместе было так хорошо после голода и постоянных тревог, что тот предвоенный год она была счастлива, как может быть счастлива молодая, здоровая и не лишенная красоты женщина. Пройдет больше трех десятков лет, и Галина Дмитриевна, вспоминая, подумает, что то время осталось лучшим в ее жизни. От него остались воспоминания, которым веришь с таким трудом, да две фотокарточки: она с мужем, а другая — с сестрой, на которой она снялась в белом полотняном платье с короткими, по тогдашней моде, пышными рукавами. Смотрит она легко и просто, ожидая от жизни только хорошее.

«Годов-то прошло, — подумает Галина Дмитриевна, вглядываясь в лицо сестры, на себя, и вздохнет: — Что, если бы не война?..»

Подходя к дому Галины Дмитриевны, я увидел, что какая-то женщина у ворот пытается скинуть проволочное кольцо и открыть калитку. «Кто же это? — подумал я, приближаясь. — Может, сестра? Но прошлый раз она мне говорила, что разругалась с сестрой и не ходят друг к другу… Соседка?..» Женщина была одета в просторное, похожее на мужское, пальто и повязана темным платком. На ногах — белые валенки. Кто же это?.. Любопытен я, как и большинство жителей поселка, что, конечно, ничуть не удивительно, раз я в нем родился.

Галина Дмитриевна, которую я просто не узнал, уже открыла калитку и хотела войти во двор, но тут я ее и окликнул.

Она оглянулась, долго всматривалась в меня, не признавая, и только когда я подошел поближе, обрадованно вскрикнула:

— Ой, боже, Митя! А я гляжу, гляжу…

Мы поздоровались, обнялись. Галина Дмитриевна ткнулась лицом в воротник моего тулупа, ладонью погладила мех.

— В гости, — сказала она обрадованно. — Вот как хорошо, и матери праздник.

— Как поживаете? — спросил я. — Что нового?

— Ой, да как мы поживаем, — посмеялась она. — В магазин сходила, а теперь — домой… Какое там у нас житье…

— А как Толик? — спросил я, зная, что милее разговора о сыне для нее ничего нет.