Петр Кириченко - Край неба

Набежали короткие синие сумерки. Люди стали исчезать с тротуара; заскрипели, захлопали двери лавок. Торговцы поспешно очищали лотки, вносили товар внутрь, с лязгом закрывали решетки и пропадали. Галереи и улочки пустели, но сразу же на вторых этажах домов зажглись окна, зажелтели светом и неведомым мне уютом. Редкие фонари отражались пятнами на асфальте. На Бридж-роуд высвечивались рекламы и витрины магазинов, по ней тянулась лента автомашин. Но людей на тротуарах больше не было, они сбежали, как сбегает дождевая вода. Все больше огней зажигалось, и горели они все ярче, и от этого казалось, что улица уходит далеко куда-то. И, глядя на огни и автомашины, я отчего-то решил идти в гостиницу пешком.

И пошел мимо домов, огней витрин, в которых блестели то разнообразные товары, то манекены с европейскими довольными лицами; какое-то время я еще посматривал и на рекламы, и на витрины, вспыхивавшие подобно короткому замыканию, а после все это надоело.

Я шел, и мне вспомнилось, как прошлым летом топал я из Колы в Килп-озеро: пройдя мост через шумевшую на камнях речку, легко и бездумно взобрался на первую сопку, лысую, в россыпи каменьев, не предполагая, конечно, что придется одолевать сорок четыре километра. И только утром увидел первые дома Килп-озера. Никто не знал о моем переходе, но какое-то время мне леталось легче, и иногда, снижаясь для посадки и глядя с высоты на сопки, я находил глазами извилистую дорогу. И мне не верилось, что я прошагал ее.

К полуночи я добил остатки Бридж-роуд и, взглянув на схему, стал забирать правее. Пошли короткие улочки, фонарей было мало, и горели они нехотя. Откуда-то донеслись музыка, шум и крики. Маленький человек вынырнул из-за угла и, ловко управляясь, покатил мимо меня жаровню на колесах. Угли разгорались и ярко краснели. Потянуло пригоревшим мясом и приторным запахом китайской кухни, а через квартал я уже втиснулся в гущу ночного базара, неспокойного, как все базары, галдящего. Казалось, пока я тащился по Бридж-роуд, торговые ряды перевезли сюда из тех мест, где я бродил днем, зажгли разноцветные лампочки, раздули жаровни. Даже дома — такие же двухэтажные, с галереями, — перетащили вместе с товаром и лавками. Опять я видел бананы, туфли, плоды папайи и кипы дешевых штанов. Все было как днем, и лишь торговцы к ночи разошлись не на шутку: они кричали, зазывая покупателей, потрясали своим товаром и заклинали купить, говоря, что отдают почти за бесплатно. Цены и впрямь были ниже. Но главное, куда-то исчезло спокойствие и отрешенность, с которыми взирали на толпу дневные торговцы. Один из них, стриженный наголо, взобрался на шаткий лоток, заваленный разноцветными рубашками, и кричал в микрофон: «Скорее! Скорее! Такие рубашки только у меня!..» Он пританцовывал, выхватывал взглядом кого-нибудь из покупателей и манил к себе, уверяя, что тот не прогадает; при этом он умудрялся подкидывать вверх рубашки, ловил их и кидал другие. «Скорее! Скорее!..» — кричал он и был похож больше на артиста эстрады, чем на торговца. И, глядя на него, казалось, что если не купишь рубашку, то непременно что-то потеряешь. А в метре от него полунагой старик на куске материи разместил десятки цветных камешков, цепочки, браслеты и фигурки каких-то божков. Он сидел прямо на асфальте, подогнув под себя ноги, и — в таком шуме и гаме — оставался совершенно спокоен, и лицо его было спокойным, задубелым, как панцирь черепахи, и выглядел он божком. Я смотрел на него и не заметил, как щуплый китаец в коричневой рубашке, вынырнувший из затемненного угла, ткнул мне в руки альбом уличных красавиц. Движение его было рассчитано с точностью змеиного удара. Он ободряюще хихикнул, одновременно выразив лицом все удовольствия тайного заведения, и мне ничего не оставалось, как кивнуть и сказать, что зайду позже. Китаец юркнул в свою щель, унося еле слышное «о'кей!».

И я снова бродил по освещенным тесным улочкам, по базару, которому, казалось, не было ни конца ни края. Слушал, как торговцы нахваливали товар, а покупатели торговались, сбивая цену; купил в подарок два брелка и белую безрукавку с броской надписью и довольно безобидным львом — символом города. Находился в этой шумной, будто бы праздничной, толчее, а потом заглянул в кафе. В моем кармане лежало несколько зеленых бумажек, и одну из них я протянул хозяину. И тогда худенькая, с кирпичным лицом женщина ошпарила миску мидий, а торговец принес мне пиво и злой соус. Он же, улыбнувшись, показал, как отворять мидии, проглотил студенистую массу, еще раз сверкнул зубами и отошел в сторону. Я выпил пиво, расщепил десяток мидий и покинул базар, потому что было поздно.

И вскоре шум его остался позади, я шел по темной пустынной улочке, шаги мои гулко отстреливались в стенах. Впереди, указывая путь, маячил белый фонарь. Из темного коридора улочки гнутая ножка фонаря выглядела изящной, как танцовщица. И, глядя на нее, я подумал, что всегда замечаю лишь то, что никогда не пригодится в жизни; дошел до перекрестка и повернул налево. Мне оставалось пройти километра два.

Улица была широкой, освещенной и пустой. Но вдруг, словно сотворившись из этой самой пустоты, навстречу мне проехали велорикши, они шуршали шинами и тонко позванивали. Их была целая вереница, и крутили они наверняка к базару.

Я шел, думал о том, как, добравшись, завалюсь спать, а через неделю буду дома. Мне вдруг не поверилось, что я пройду по дорожке мимо скамейки, где сидят наши любопытные бабушки, провожающие глазами каждого; удивительно, но свой дом из чужого края видится лучше. И впервые за это время я почувствовал, как далеко забрался; помечтал, что хорошо бы утром и вылететь, но с утра, как помнилось, была какая-то экскурсия. Надо было пережить и ее, и эти оставшиеся несколько дней…

Услышав мелодичное позванивание, похожее на то, какое раздается в иностранном самолете перед снижением, я удивленно оглянулся: меня догонял велорикша. Не знаю, был ли он из той вереницы или ездил сам по себе…

— Хэй! Если хотите… — сказал он по-английски.

Поравнялся со мной, притормозил.

— Хэй! — ответил я на приветствие. — Не хочу.

— Но почему?! — резко спросил он тонким голосом. — Почему? — повторил он, заулыбавшись и сверкнув зубами.

— Так сразу не ответить, — нехотя произнес я. — Сложно…

Рикша понимающе кивнул, но промолчал.

На вид ему было лет сорок — возможно, немного меньше. Восседал он на своей трехколесной машине легко, педали покручивал без усилий, как бы играючи. В застиранной сорочке навыпуск и шортах он выглядел веселым, хотя морщинистое лицо его отпечатало, казалось, все сингапурские улицы и было похоже на лежавшую в моей сумке схему. На голове у него примостилась шапочка с узким козырьком, а глаза выглядели бритвенными порезами.