Петр Кириченко - Край неба

— Это я виновата.

И говорила так, будто хотела напомнить что-то другое.

Иногда, когда Батурин рассказывал ей о чем-то, она слушала, кивала, а потом вдруг задумывалась, замирала и взгляд ее становился невидящим. Батурин готов был поклясться, что в такие секунды она о нем даже не помнила, он замолкал. А Клава, спохватившись, виновато смотрела на него, но даже не оправдывалась. Да и что она могла сказать?.. Она никогда не говорила о своем прошлом, Батурин и не расспрашивал, но когда она вот так задумывалась, он был уверен — она вспоминала того, кто остался в том прошлом. И остался, как видно, надолго.

Терзаясь, Батурин думал о том, что своим поступком он вроде бы привязал Клаву и теперь она не может ни уйти, потому что не хочет обижать его, ни возразить, когда он не прав. Видно было, что Клава жалеет о замужестве, молчит и терпит. Молчал и Батурин, боясь, как бы в гневе не сказать лишнее, а главное — боялся, что Клава уйдет от него, потому что любил ее сильнее прежнего.

Однажды летом Клава с детьми поехала в село к матери и оттуда написала, что в Иваново больше не вернется. Просила прислать детям одежду к осени. Батурин сразу же взял отпуск и поехал; где-то в глубине души сидела мысль о том, что именно в селе живет тот, кто держит Клаву столько лет и не отпускает. Но, приехав и пожив, он убедился, что никого там у Клавы нет да и не было.

Клава не удивилась его приезду; как оказалось, даже ждала — ждала, что будет именно так, — но о возвращении и говорить не хотела. Мать Клавы — крепкая старуха с черным, вроде бы цыганским лицом, — услышав такие новости, горестно качала головой и рассказывала зятю о том, что у нее старшие дочери — люди как люди, из дому, конечно, поразъехались, но живут с мужьями хорошо, а вот Клава всегда норовит сделать что-то не так.

— Ото такая с малых лет, — сказала она Батурину. — Заберет если что в голову, не выбьешь ничем.

Но с того дня бубнила Клаве о том, что у нее добрый муж, что детям нужен отец, сердилась, дулась и ворчала; и так, с двух сторон, одолели они Клаву, которая, отбиваясь от них, то сердилась, то посмеивалась. А решившись ехать, вроде бы махнула на все рукой и даже повеселела, да только перед самым отъездом, когда они были с мужем вдвоем, вдруг сказала:

— Пожалел ты меня… и снова жалеешь. — Помолчала и добавила: — Не надо жалеть, потому что жалость твоя без ножа режет.

И равнодушно слушала, как Батурин в который раз доказывал, что не жалел, а любил и любит теперь. Он злился, нервничал и говорил с такой же живостью, как говорил когда-то, и Клава, вспомнив об этом, тихо посмеялась, затем вздохнула и чуть было не сказала: «Но я-то не люблю тебя!» Промолчала, хотя он и так понял, когда она проговорила:

— Поедем… Как только жить будем — не знаю.

Через полгода они развелись.

Так просила Клава, и Батурин уступил, потому что устал мучиться: Клава не замечала его вовсе, и другой раз казалось, не приди он домой, она и не вспомнит. Тяжело было думать, что останется он без семьи, без сыновей, которых он очень любил, и Батурин уехал как можно дальше. Вот так и оказался в Мурманске… Клава на алименты не подавала, и он обещал высылать по пятьдесят рублей.

— Если смогу, пришлю больше…

— Как хочешь, — равнодушно ответила Клава, и это было последнее, что он от нее слышал.

Все эти годы Батурин исправно посылал деньги, получал короткие письма от сыновей. Клава не написала ни строчки, будто бы все эти дела ее не касались, а Батурин поэтому и не смог пересилить себя и поехать в Иваново. Может, поэтому его так взволновала короткая телеграмма, подписанная: «Клава». В этом имени для него была половина жизни, если не больше, и он сразу же поехал. Оказалось, старший сын простудился и опасно заболел, врачи опасались за его жизнь. Клава была в отчаянье и вызвала Батурина, будто бы именно он мог помочь сыну… А Батурин, пока добирался, с надеждой думал, что, может, все не так опасно и что Клава нашла этот предлог, пожалев о разводе. В такое мало верилось, но он готов был верить во что угодно, потому что не позабыл Клаву.

Она мало изменилась, устала только от бессонных ночей, от переживаний; не изменилось и ее отношение к Батурину. Она всплакнула при встрече, сказав, что он сильно поседел, поблагодарила за приезд, а после заботилась о нем, насколько хватало сил. Сын уже стал потихоньку выкарабкиваться, врачи твердо сказали, что кризис миновал, и Клава отошла немного, улыбнулась Батурину, спросив, как он там живет. Но слушала без интереса, и он почти ничего не рассказал. А Клава и не настаивала. Через неделю Батурин уехал…

— Ты меня слушаешь? — оторвал его от воспоминаний Алексей. — Не устал?.. А то я все говорю…

— Нет-нет, — поспешно заверил его Батурин, смущенно улыбнувшись и взглянув в окно. — Темнеет…

— Да, дни все короче, — легко согласился Алексей, помолчал. — Так вот слушай. Намучился я с этим тройничным нервом; сперва полагал — голова заболела, а потом соображаю — что-то не то… Оно ведь живешь в молодые годы, не знаешь, где у тебя что, где там сердце, где почки… Да…

Алексей, наверное, продолжал то, что рассказывал раньше и что Батурин попросту прослушал. Говорил он так, как говорят заядлые охотники: подробно, въедливо, прищуривая один глаз; и какое-то время Батурин внимательно слушал рассказ о том, как Алексей, намучившись, побежал в больницу и потребовал, чтобы ему сделали операцию — пусть бы даже и вырезали глаз… За окном все больше темнело, снова начиналась метель, снежинки бились о стекло, и Батурин подумал, что сколько на свете людей, столько и напастей: у каждого свое какое-то горе.

— И веришь! — тихо вскрикнул Алексей. — Будто бы кто пальцами глаз крутит: пытка какая-то… Режьте, говорю, сил моих больше нет! Ну тут уколы сразу — отпустило немного. Да! Это можно бы и не рассказывать, если бы не произошло то, к чему я так долго подступаю. Решил я, значит, уехать оттуда. Решил, потому как купаться нельзя, загорать нельзя и даже не выпей ни капли. Думаю, раз такая оказия, проведаю матерь, время-то у меня еще было… Сел в поезд и поехал, а тут…

Алексей примолк, как бы отделяя рассказанное от того, что будет дальше, и поглядел на Батурина с прищуром, будто бы прицеливался и выяснял, можно ли ему доверить тайну. Тот понимающе улыбнулся, предлагая рассказывать дальше, и некстати подумал, что он тоже однажды сел в поезд и оказался в Мурманске. Но слушать стал внимательнее, надеясь, что теперь-то Алексей расскажет что-то интересное. И узнал, как Алексей с трудом достал билет, как вскочил не в тот поезд, а пока искал свой, чуть не опоздал. Рассказывал он так обстоятельно, что Батурин почувствовал усталость, слушать вовсе не хотелось, но сидеть в купе было еще тоскливее… Алексей, упомянув еще раз тройничный нерв, говорил о том, как попал в вагон, где ехали завербованные на работу девушки. Настроение у него улучшилось, потому что и глаз не болел, да и соседство оказалось интересное. Он поглядывал на девушек, они — на него. И посмеивались, как умеют посмеиваться девушки, когда их много. Все это легко можно было представить: и вагон, и девушек, и Алексея, который и заговорил бы с ними, да боялся.