Петр Кириченко - Край неба

— Принесли, конечно, — убежденно сказала Настенька, будто знала это достоверно. — Друзья же…

— Наверное, — еще раз сказал Николай Петрович. — В госпитале меня подправили, не скоро, правда, а после билет белый дали и пенсию в девяносто рублей. А буханка хлеба тогда всю сотню стоила, все потому что… Эх! — перебил он сам себя. — Что об этом говорить! Потом, правда, добавили, сержантскую надбавку дали, но это года через три, инвалидам пенсию посчитали с довоенного заработка, многим легче стало. Но мне без разницы, потому что я взят был из колхоза, да и молодым. Какой там у меня заработок в семнадцать лет… Так что вот так… А доктор мне балакает: пищу легкую, говорит, надо, чаю побольше. — Извеков возвратился к старому разговору, посмеялся, вспомнив доктора. — Чай-то я пью и солей стараюсь поменьше, но тогда, сам знаешь, что было… Хлебу и тому рад. Настенька вот курей развела, и пенсия теперь больше, но здоровья нет. Гроши есть, а ничего не хочется. И живешь, одним словом, потому что — как же иначе…

Мы долго еще сидели за столом, говорили о жизни в поселке, о новостях. Извеков сказал, что теперь люди живут богаче, но отчего-то безрадостно и скрытно.

— Каждый сам по себе, — говорил он. — Раньше такого не было, а теперь — работа да телевизор…

— И жадных стало больше, — поддержала Настенька. — Если кто допадется до чего, то грабит до последнего. А одна тут, — она улыбнулась и взглянула на мужа, — на нашей улице, даже машине позавидовала. Чего, говорит, им не жить.

Извеков посмеялся и стал рассказывать о «Запорожце», у которого барахлит карбюратор и который больше стоит, чем ездит, потому что ездить и некуда! Машина, как когда-то велосипед, является самой дорогой вещью. Мороки с нею немало; то одно ей надо, то другое.

— И радуется той машине, чисто дитё малое, — посмеиваясь над мужем, сказала Настенька. — Одно ее вытирает да протирает, скажу — сердится.

— Да-да, — весело откликнулся Извеков и стал доказывать, что машину надо содержать в порядке, тогда она и служить дольше будет.

— Износится — другую дадут, — сказала Настенька. — Было бы здоровье, а машина…

— Дать-то, может, и дадут, — рассудительно ответил Извеков. — Но у нас ведь как! А вдруг что изменится?.. «Эту беречь надо. Гриша еще ездить будет, потому что…

— Перестань! — оборвала мужа Настенька. — Нечего об этом думать.

Ушел я из гостей поздно вечером и, шагая знакомыми улочками, думал о том, как Извекова, тогда восемнадцатилетнего парня, долго везли эшелонами на запад, везли, как оказалось, только затем, чтобы он подорвался на мине, а после — доставили в тыл. Вроде бы свозили его на кровавые смотрины, показали смерть и вернули, чтобы жил и помнил, чтобы не забывал никогда. Было понятно, отчего он никогда не тянулся к компаниям, не вывешивал на грудь медалей: рассказывать, в общем-то, было нечего, а медалями его наградили после войны. Став инвалидом, Извеков не имел даже того, что имели другие фронтовики, — воспоминаний. Он не успел ничего совершить, не добрался до фронта. И в этом его отличие от многих. Жизнь Извекова кажется мне не похожей ни на чью другую еще и потому, что в ней после взрыва двух мин уже ничего не могло произойти: сил хватало только на то, чтобы не умереть.

Братья Извекова, в общем, правильно решили, что их меньший не задержится долго на этой земле, но — никому не ведома судьба человека, и можно только догадываться, что увечному и слабому как раз и предопределено жить. К тому же они знать не могли, что в каком-то поселке, похожем на тысячи других затерявшихся по стране, живет Настенька, которая, как только умела, боролась за жизнь инвалида, ждала его из госпиталей и уверяла его, что он будет жить… И мне вспомнилось, как она говорила, что треть дома отписала мужу.

— А то как же, — сказала она убежденно. — Умру я или что, а как же Коля? Хата на меня записана, а люди кинутся закон соблюдать. Да, так оно будет, — уверяла она меня и вроде бы простодушно удивлялась своим же словам. — А мы к тому же и не расписаны…

Прошло, наверное, с полчаса.

Я все так же сидел в сумраке скверика, Извеков хромал от дверей вокзала до кубовой, согревая израненную ногу. Настенька стояла под часами. Протез Извекова посвистывал на сгибе, поскрипывал гравий. С минуты на минуту должен был подойти поезд.

— Ах ты! — глухо сказал Извеков, в который раз подходя к кубовой. — Скрипит, непотреба! Надо было помаслить. — И, остановившись, он неожиданно тонким и чужим голосом тихо прокричал: — Кипяток! Кому кипяток?! Кипя-то-че-е-ек!..

Замолчал и, склонившись в сторону, стоял перед кубовой, словно бы к чему-то прислушиваясь. Я мог бы поклясться, что в этот самый момент ему вспомнилась какая-то, похожая на нашу, станция, вспомнилось, как он, молодой и здоровый, бежал по шпалам с котелком в руке. Вокруг стоял шум и гам от множества солдат, выскочивших из теплушек и рассыпавшихся по перрону. В воздухе носился запах угля и хлеба, близкого жилья. Их везли на запад, в Тамбов или на Старый Самбор…

Извеков постоял и пошел к Настеньке. На платформе появилось еще несколько человек, и вскоре подошел поезд. Окна его вагонов были темны. Извеков и Настенька, заторопившись, пошли вдоль состава. Я вышел из скверика. Неизвестно отчего, мне вспомнился еще раз Пучков из Калининской области и пришло в голову, что он жив…

Отдав билет заспанному проводнику, я стоял на перроне и смотрел вслед Извекову и Настеньке. Они уходили все дальше. Настенька мелко семенила и, верно, волнуясь, что их вагон оказался совсем в другом конце, торопила мужа. Извеков, стараясь идти быстрее, хромал еще больше, втыкал палку в гравий и кланялся каждым своим шагом. В голове инвалида, наверное, все так же свистел снаряд, который, как уверял Извеков, когда-нибудь прибудет.

Несколько лет назад узнал я о жизни этих людей — точнее, о их гибели, узнал чисто случайно, и теперь, вспоминая рассказанную историю, с каким-то непонятным страхом думаю о том, что мог бы ничего и не услышать и жил бы, ничуть не сожалея, как не сожалеем мы о том, о чем не ведаем.

Случайностей много…

Поездку к матери я мог и отложить, гроза, собравшаяся к вечеру над поселком, могла бы обойти его стороной, что бывало, наверное, сотни раз, да и Домаха Егоровна, вспомнившая войну, могла бы рассказать что-нибудь другое, знал-то я ее не первый год и слышал от нее немало, но никогда раньше она не заговаривала о Наталочке и Михаиле… Все произошло неожиданно, и вот эта неожиданность заставляет меня думать, что любой человек, если есть у него на душе что-то сокровенное, такое, что не каждому и доверишь, все равно когда-нибудь да скажет — выговорится, будучи не в силах нести свой груз, да еще и по той причине, что придет тому время и час.