Петр Кириченко - Край неба

— Я стоял, — как бы защищаясь, проговорил еще раз потерпевший, отстраняясь от неизвестного. — Стоял!

Тот что-то прохрипел и, поправив серый, давнишний бинт на шее, шагнул к двери магазина. В горле у него забулькало, захрипело, вроде бы он силился сказать что-то еще и не смог.

— Ну! — неожиданно громко крикнул он в глубь очереди и распахнул на себе шинель.

В очереди, наблюдавшей за этим происшествием, стало так тихо, что слышно было, как продавщица постукивает гирьками: вся грудь неизвестного была затянута медным отполированным панцирем, блестевшим и до того жутким, что, когда мужчина двинулся к прилавку, люди молча расступились. Через минуту он вышел с двумя буханками пеклеванного, протянул одну выкинутому из очереди и пропал так же внезапно, как и появился. Я сразу же понял, что таких людей в поселке еще не было, и хотел побежать за ним, но должен был купить хлеб. А через полчаса, когда я с буханкой еще теплого хлеба понесся на вокзал, его уже нигде не было. Видать, он сразу же уехал куда-то по железке, как уезжало тогда множество послевоенного народа, попадавшего в наш поселок разными судьбами, больше всего благодаря тому, что у нас была узловая станция, к которой со всех четырех сторон света тянулись нитки рельсов.

Никогда больше не пришлось мне встретить этого инвалида, ничего похожего на его кольчугу я тоже не видел, и таким он мне и запомнился. Знать о нем что-нибудь еще я, конечно, не мог, и оставалось только догадываться о его дальнейшей судьбе. Жив ли он?.. Но если жив, то жизнь его должна быть не похожей ни на чью другую.

Со вторым я повстречался в те же послевоенные годы и благодаря случаю знаю в какой-то степени его жизнь. Случай заключался в том, что нас с матерью, не имевших своего угла, приютили одни добрые люди. До этого мы перебывали на разных квартирах, не задерживаясь подолгу, а однажды, когда очередной наш «благодетель» напился и пригрозил, что зарежет, пришлось ночью спешно перебираться, тащить нашу небогатую поклажу через соседский огород. Можно догадаться, что причиной всего этого была моя мать, все еще любившая исчезнувшего мужа, то есть моего отца. Возможно, и хозяева попадались нам очень уж гонористые, желавшие, чтобы мы жили по их законам: каждый ведь полагает, что он умнее других, живет правильно, и мало кто из людей не любит покомандовать.

Словом, перебравшись ночью, мы стали жить в тесной комнате, имевшей одно окно с видом на огород. В комнате была плита и отдельный вход. То, что наши хозяева хорошие люди, — я понял позже, а тогда они показались мне чудаковатыми: в их большом дворе обитала разная живность: собака Лерка, пара индюков, огненно-рыжая лиса и дикая утка, принесенная хозяином с охоты. Лиса бессовестно таскала все, что хотя бы отдаленно напоминало цыпленка, и не трогала только дикарку, радужное крыло которой волочилось по земле. Хозяева наши любили это лающее и крякающее семейство, и, наверное, поэтому приютили еще и нас. Как бы там ни было, мы квартировали у них несколько лет, пока не построили свой дом. Вот эти несколько лет и были тем счастливым случаем, потому что нашим соседом оказался Николай Петрович Извеков.

Приехал он осенью, в октябре, и, помнится, тогда, так же как теперь, было тепло и сухо; дни стояли солнечные, а по ночам подмораживало и вода в старом корыте, налитая для утки, затягивалась тонким ледком. Лиса к осени заскучала и два раза надолго убегала. Хозяин посадил ее на цепь, как собаку, лиса присмирела, но однажды, сняв ошейник, ушла навсегда. Не знаю, отчего все это запомнилось — возможно, потому, что хозяин, говоривший жене о сбежавшей лисе, вдруг сказал:

— Настенька примака взяла или как? — улыбнулся, отчего усы его шевельнулись, и добавил: — Смелая…

— Да что ж, — неопределенно ответила жена, вздохнула и пошла в дом.

Настенька, женщина лет сорока, жила в небольшом домике, имевшем вид недостроенного, а на самом деле просто валившемся от старости. Она была маленькая, хлопотливая и ходила так быстро, что, верно, никто бы не смог ее обогнать. Утром Настенька неслась в магазинчик на базарной площади, где торговала тетрадями и перьями, а в обед прилетала домой.

— Гриша! — кричала она еще от ворот. — Гриша!..

Это значило, что пора обедать.

Накормив сына, она снова убегала. Своими перелетами из дома в магазин она напоминала озабоченную пчелу, да и была, как пчела, заботлива и трудолюбива. Даже вечером, закончив работу, она спешила домой как на пожар, хотя могла бы идти и помедленнее. Но ходить медленно Настенька просто не умела.

Я не задумывался, отчего ее кликали Настенькой. Не Настей, как звали других женщин с таким именем, не Анастасией, а только Настенькой. Жалели ее или любили? А возможно, и то и другое. Но за что? Да ведь разве скажешь, за что любят и жалеют. Муж ее не вернулся с войны, и несколько лет она жила одна, а потом встретился ей неплохой вроде бы человек, поселился у нее, но прожил всего неделю, а потом сбежал. Примак был, что называется, голый-босый, и Настенька, продав какие-то свои платья, приодела его. А он сбежал, прихватив и то, что она не успела продать: платье да старые валенки. Больше брать было нечего, и соседки говорили, что в этом-то Настеньке повезло. «Налегке ушел, — говорили. — Аферист!»

Настенька никогда не жаловалась. В ее магазинчике женщины простаивали подолгу, судачили, говорили о трудностях, о мужьях и детях. И Настенька терпеливо выслушивала их, давала по десятку тетрадей, которых тогда не хватало, и со вздохом приговаривала:

— Такая наша доля…

И будто брала на себя часть той тяжести, которая в послевоенные годы лежала почти на каждом.

На улице уже говорили, что Настенька приняла инвалида и что у ее сына будет отец. Большинство из нас росло без отцов, но зависти к Гриньке никто не испытывал, потому что его «отец» выглядел отнюдь не героем. А наши отцы — и погибшие и ушедшие в другие семьи — были именно такими. Так что особенного внимания инвалид Извеков, скрипевший по двору протезом, не привлекал. Мы больше завидовали велосипеду, привезенному Николаем Петровичем вместе с телогрейкой и тощим вещмешком. Ничего подобного на нашей улице не водилось, да и во всем поселке велосипедов было мало, старых, ободранных, с самодельными багажниками. Каждый владелец велосипеда возил с собою замок и, заходя, предположим, в магазин, приковывал свой драндулет к забору. Если же он забывал это сделать или надеялся, что заскочит всего лишь на минутку, его ждало огорчение: велосипед тут же исчезал. Кричать было бесполезно… Но разве какой-нибудь драндулет мог сравниться с велосипедом Извекова, обода которого ослепительно сверкали никелем, а задняя втулка, промасленная и протертая, горела на солнце. Седло было желто-коричневое, новое. Извеков на велосипеде не ездил, потому что некуда было ездить, и на нем гонял Гришка, вызывая у нас откровенную зависть. Одно время мы даже невзлюбили его из-за велосипеда, потому что он очень уж неохотно давал прокатиться. Но благодаря именно велосипеду Извеков стал для нас заметнее: он-то был тихий человек, почти не выходил со двора, и серые глаза его смотрели на людей с интересом и какой-то настороженностью, будто когда-то инвалида крепко припугнули и испуг этот так и остался. И главное, он не был похожим на других инвалидов. Те не забывали наведываться в чайную, потягивали пиво, иногда напивались, громко разговаривали и стучали кружками. А Извеков хромал от дома до ворот, скрипел протезом и, словно бы отвечая каким-то своим мыслям, приговаривал: «Да-да!»