Петр Кириченко - Край неба

Странно, но так же, как и сияние, которое все никак не забывалось, я помнил взгляд механика, пристальный какой-то, тяжелый и сердитый, будто механик разозлился на меня, что я сказал то, о чем в самолете принято молчать. Возможно, он был и прав: есть вещи, о которых в самолете не говорят даже в шутку. Но я-то не шутил: сияние сгорало на темном небе, не вызывая удивления ни у пилотов, говоривших о прошлом разборе, ни у механика. Мне подумалось — мы привыкли даже к сиянию… Вот об этом мне и хотелось рассказать.

Придя домой, я решительно сел за стол и стал перечитывать написанное, стараясь вернуть то состояние, которое было в полете. Я вчитывался в строчки, а мне вспоминалось море, возле которого я просидел так долго, люди, оставшиеся в тени платанов; мне виделись пьяница с пластырем на щеке и двухэтажные особняки. Все это было как-то связано между собой, и подумалось, что я чего-то не досмотрел там, у кофейни, и надо бы вернуться. Ничего страшного не произошло бы, если бы пошел туда и, ничего не написав, потерял день, тем более что впереди была их добрая дюжина, пустая квартира, в которой никто не тревожил. Но я не встал из-за стола и продолжал вчитываться: знал, что не написанное сегодня уже никогда не будет написано… Так и сидел, вспоминая полет, и неожиданно почувствовал, что мне что-то мешает. Не море и не люди у платанов, что-то другое. Стало как-то тревожно, будто кто-то невидимый подсматривал за мной. Я встал из-за стола, походил по квартире, заглянул к скорпионам и снова сел… Полуденное солнце припекало основательно, но окно, перед которым я сидел, уже вошло в тень от стены дома. Легкий сквозняк шевелил серую от пыли тюлевую занавеску, где-то неподалеку тонко и отрывисто посвистывала незнакомая мне птица. Под моим окном росла пальма, ствол ее напоминал туго скрученную сигару; ночью пальма развернула еще один лист, молодой и нежный, с тонкими желобками для воды. Лист этот тянулся ко мне, на второй этаж, и был отлично виден. В трех-четырех метрах от окна стоял старый, кое-как сбитый сарайчик, в котором один из жильцов хранил мотоцикл. Стены сарайчика были увиты виноградной лозой, гроздья «изабеллы» уже почернели и от этого выглядели тяжелыми — казалось, вот-вот упадут…

Все это я видел и вчера, когда сидел за этим столом, но тогда ничто мне не мешало. Я пригляделся еще: поверх крыши сарайчика просматривался чистый, небольшой дворик, посреди которого росла старая шелковица с редкими ветками, за нею виднелся двухэтажный белый дом, напомнивший мне отчего-то тропическое бунгало. У стены дома стоял велосипед. Тонкие некрашеные деревянные стойки поддерживали просторную веранду. К ней вела светлая, тоже некрашеная деревянная лестница. В глубине веранды виднелись два высоких распахнутых окна и дверь, у стены стоял круглый желтый стол и там, у этого стола, возилась женщина. Она настирала кучу белья и теперь складывала его в красный таз, чтобы развесить. Веранда была залита солнцем, даже в глубине ее не было тени; может быть, поэтому дом и казался мне невесомым, хоть фундамент его был сложен из грубого камня…

Женщина, держа сбоку таз и чуть склоняясь назад и в сторону, осторожно спустилась по лестнице и пошла по двору туда, где между шелковицей и сосной, росшей уже в соседском огороде, была натянута бельевая веревка. Поставив таз на землю, женщина принялась развешивать простыни, защемляя их желтыми прищепками, и, покончив с одной порцией, вернулась на веранду. Всходила она по ступеням неторопливо, вроде бы даже устало. Ничего в ее действиях не было ни интересного, ни удивительного, и тем не менее, глядя на эту женщину, я понял, что это она мне мешала… И, забыв начисто о разложенных листах, начал следить за женщиной. Она меня видеть не могла, потому что солнце светило с моей стороны, и я даже откинул тюль на окне, чтобы лучше видеть.

Женщина ходила то на веранде, то во дворе, и я хорошо ее рассмотрел; нас разделяло метров двадцать, иногда даже меньше, потому что веревка приходилась на середину двора и тянулась в огород, который был еще ближе. А рассмотрев, я удивился и платью этой женщины, и ее виду, совсем не домашнему… Платье на ней было темно-синее с красными цветами, вовсе не летнее, не будничное — напротив, какое-то нарядное, длинное, с большим вырезом и без рукавов, и поэтому плечи и руки были открыты. Тело женщины было смуглым от загара, крепким и сильным, лицо — очень милое, загорелое, чернобровое, будто накрашенное, слегка продолговатое. Прическа — тоже совсем не будничная; гладкие, густые, темные волосы она заплела в две косы и уложила короной, и издали казалось, что каждый волосок тщательно причесан. Когда женщина, беря таз или спускаясь по лестнице, поворачивалась, то волосы взблескивали на солнце белым… Я подумал, что ей, вероятно, предстоит вечером идти куда-то, в гости или в кино; кино, впрочем, пришлось сразу же отбросить, потому что в этот день его не было. Оставалось только — в гости.

Работала женщина медленно и аккуратно, будто эта работа доставляла ей удовольствие; раскидывала простыни точным и ловким движением рук, подтягиваясь на носках, слегка изгибаясь и оголяя загорелые икры, и в этом ее движении мне увиделось столько изящества, что, казалось, вся эта работа и была затеяна только для того, чтобы она могла вот так пройти по двору и, взяв из таза простыню, кинуть ее на веревку; и в то же время на лице ее была какая-то отстраненность, будто женщина, развешивая белье, думала о чем-то другом, далеком… Возможно, это была просто усталость от тяжелой и нудной работы.

Закончив развешивать белье, женщина побрызгала веранду водой и подмела; и когда она подметала уже нижние ступени лестницы, на веранде появился мужчина, светловолосый, молодой, несколько полноватый, и стал спускаться вниз. На нем были синие форменные брюки и светло-голубая рубашка, тоже форменная, но без погон. Женщина как-то поспешно отступила в сторону и, заложив веник за спину, смотрела на мужчину; мне подумалось, отошла она только затем, чтобы он присмотрелся к ней, заметил и прическу и платье, которое так шло ей… Но мужчина, спустившись, взглянул на небо, потер глаза ладонью — похоже, он только что проснулся и, подойдя к велосипеду, потянул его за руль. Обода блеснули отраженным солнцем. Женщина что-то сказала, и он, не оглянувшись, кивнул головой, перекинул ногу через раму и покатил. Она сделала движение, будто собиралась догнать его, и что-то крикнула вслед; кажется, это было: «Не забудешь?!» Но мужчина уже выехал со двора. Женщина стояла какое-то время, глядя в ту сторону, где он скрылся, а затем домела ступени, принесла с веранды ковшик воды и брызнула ею у лестницы. Мне показалось, она рассердилась… И веник в ее руках мелькал не так плавно, и воду она плескала резко.