Петр Кириченко - Край неба

Думая так, вспоминая, Анастасия снова засыпала и видела брата. Он шел к ней, и Анастасия слышала, как он кричал, звал ее куда-то. Она тянулась к нему, но не могла сдвинуться с места, и больно ей становилось от этого. А брат все звал ее, и от его голоса Анастасия пробуждалась… Стонала женщина у стены, солнце все еще светило, и сквозь окно нарезалась узкая полоска света, близился вечер. Анастасия с трудом вырывалась из сна, вспоминала, что зимой на брата пришла похоронка, и тихо плакала. С гибелью брата Анастасия и совсем осиротела: мать померла в самом начале войны, а отец еще раньше — в голодные годы. Не стало брата, и Анастасия выплакала это горе и словно бы заново похоронила всех троих и долгих, каких-то незрячих ночей уже не боялась, знала теперь, что не пропадет, если не умерла при родах, когда изрезали всю, места живого не оставили, а сын никак не хотел выходить на свет, и ее резали еще и еще…

А брат все же вернулся: с пустым, заправленным под ремень рукавом гимнастерки, изменившийся, осунувшийся, но веселый. Анастасия, в чем была, выскочила из палаты, обнимала его, и плакала, и все присматривалась к нему, вроде бы не узнавала. «Ваня, — приговаривала, — Ваня…» Брат молча гладил ее по голове ладонью, а после, когда они уже сидели на лавочке под кустом сирени, он весело заговорил о том, что был дома и соседи все ему рассказали.

— Всякое говорили, — хитровато улыбаясь, сказал брат, — но картошку тебе посадили, так что не переживай. А это, — он взглянул на пустой рукав, — чтоб в жизни не скучать да чтоб не забывались деньки-денечки!

И на другой день, забрав Анастасию из больницы, повез ее в старую и родную хату, осиротевшую без нее и, казалось, подпавшую еще больше на один угол. Маленькое оконце ее косило на сруб колодца, и хата, как настрадавшееся живое существо, вроде бы хотела что-то высказать, но не могла. Анастасия побелила стены известью, насколько хватило сил, подмазала глиняный пол, чистые занавески повесила. У хаты росла груша, старая, раскидистая, диких лесовых соков; тень ее в полдень накрывала двор, давая свежесть и прохладу, где они с братом сидели, говорили. Прикрытый от солнца легкой накидкой, спал сын Анастасии. Огород весело зеленел, белели соседские хаты, тишина стояла, и солнце светило жарко. Хорошо было на сердце у Анастасии, легко, потому что сын у нее, потому что брат сидел рядом на чурбане, смеялся и поглядывал в небо, «Деньки-денечки», — приговаривал.

В такой же солнечный летний день окатила его бледность, помертвел он, говорил брат да и смолк враз, будто прислушиваясь к чему-то, рванул ворот гимнастерки.

— Что с тобою, Ваня?! — кинулась Анастасия.

А он уже смеется и опять за свое: «Деньки-денечки…»

Сколько ни подступала к нему Анастасия, умоляла: «К докторам тебе надо показаться», — смеется.

— После такого, Настенька, доктора не помощники, — сказал как-то. — Они другим потребуются, а мне ничего уже не нужно. Мне и так… Дойти хотелось — дошел, чего еще.

А то собрался брат на кладбище сходить, четвертинку водки взял и кусок хлеба. Кладбище неподалеку, огороды пробежал — и сразу же кресты виднеются, трава там буйная, сытая, сирень растет да деревца, какие не побило. Анастасия хотела было с ним идти, но брат воспротивился.

— Нет-нет! В другой раз все сходим, а теперь я один!

Так и пошел, сидел там на могиле матери, думал о чем-то, а вечером, когда минута свободная выдалась, усадил Анастасию к столу и наказал похоронить его рядом с матерью.

— Не плачь, — сказал. — Не плачь, Настенька, все же я дошел, а многие там и остались. Не плачь!

— Как же мне не плакать?.. Такое слушать?..

— Не плачь, — отвечал брат. — Сын у тебя.

И после, осенью уже, слег, как скосило, не встал больше. Не стало его — помер. Но до этого все мастерил: хату подправил, стойку под балку завел в сарае, чтобы не падал. А то, заохотив соседского хлопца, сбил маленький столик, стульчик, деревянную лошадку вырезал… Анастасия глядела на его заботы, радовалась, надеялась, думала, что обойдется.

— Рано ему за столик садиться, — сказала брату, — когда это будет.

— Ничего, — отвечал тот. — Вырастет, а столик готов.

Не забыл и деревянный кружок на ведро вырезать, а осенью слег и помер. И Анастасии пришлось еще раз не умереть, хоть и думала она, что не выдержит ее сердце. На похоронах много было людей, фронтовики держались кучкой. Все утешали Анастасию, духовая музыка играла. Тяжко это было. И с тех пор сжалось ее сердце, будто кто его цепкими пальцами держал и отпускать не хотел. А жить надо было, сын у нее…

Незаметно прошло три десятка лет.

Анастасия, постаревшая и седая, ставшая совсем маленькой и незаметной, ехала ночным, неспешным поездом, делившим черное пространство на две половины. Состав поскрипывал телом, тараторил что-то свое на стыках рельс — казалось, постанывал от непосильной работы; люди в вагоне сидели и лежали, было тесно, неуютно и душно. Анастасия, отгородившись ладонью от тусклого света, пристально вглядывалась за окно, в черноту полей; изредка вспыхивала в этой черноте будка путевого обходчика, пустынный переезд или же тихая станция, и опять — чернота да голое поле. Анастасия томилась ожиданием и думала о том, что жизнь ее неприметно утекла с каждодневными заботами, горестями и радостями. Крутилась она в этой жизни, сколько помнит, с утра до вечера, работала, чтобы выжить. Ничего особенного, если подумать, не видела; да и что оно в поселке свершалось такое?.. Разве кто приедет или в армию провожают?.. А так — одно у людей: работа. Работа да огород. И она, как все, ради куска хлеба крутилась, на хату стягивалась. И стоит теперь хата, но как вспомнишь, кому только в ножки не поклонилась, сколько слез выплакала… «Но то ладно, — думала Анастасия, все вглядываясь в окно, — а Ваня такие дороги прошел, с того света, можно сказать, вернулся — и не успел пожить. Меня забрал из больницы, вроде бы приходил за этим, или так, будто сил хватило только до дому добраться. И лежит теперь, бедный, ничего не знает, а фронтовикам почести да послабления предоставили; да и то: сколько их осталось. Тот, слышишь, умер, другой — лежит… А лейтенант приезжал…» Лейтенант приезжал, вернуться хотел, но было это давно, после смерти брата. Анастасия тогда будто ослепла от горя и никого не признавала. И на него смотрела невидяще, словно на чужого. «Приезжал, да что теперь, — равнодушно вспомнилось Анастасии. — К сыну еду…»

Ей захотелось произнести это вслух, потому что радостно стало от такой мысли, тепло. Анастасия оглядела сумрачный от скупого освещения вагон: чужая женщина спала на нижней полке, тревожно вздрагивала и прикрывалась платком, рядом с ней сидел тощий, иссушенный годами старец, он не спал, вглядывался пустыми глазами прямо перед собою и покашливал; там, подальше, всхлипывал и жаловался ребенок. Мать покачивала его на руках и, прикрыв глаза ладонью, урывками спала; и в том, как женщина, склонившись над ребенком, покачивалась, и в том, как размотавшаяся пеленка белела и спускалась к полу, Анастасии увиделось что-то скорбное и щемящее. Она долго глядела на мать с ребенком, а после, вздохнув, стала смотреть в черноту полей, будто таилось там что-то близкое и понятное ей одной… Вспомнились ей бессонные ночи, тревоги, когда сын то болел, то упал в яму… А сколько пережила она, когда узнала, что он с дружками своими откапывал снаряды, оставшиеся с войны. «Боже, — тихо шептала Анастасия, — сколько всего в жизни. А летать стал — то хоть бы день спокойной побыть…»