Петр Кириченко - Край неба

— Сын у меня, — решилась наконец-то Анастасия, выговорила это в стекло и подала телеграмму.

Диспетчер взял телеграмму, прочитал.

— Все правильно, мамаша, — сказал он и вернул листок. — Рейс задерживается, надо ждать… Вон как метет.

Анастасия поблагодарила диспетчера и вернулась к стене. «Надо ждать, — повторяла она. — Надо ждать!» И все стояла. Самолеты разлетелись, перрон опустел и обезлюдел, его засыпало снегом, и он стал похож на зимнее поле. Снег все гарцевал, крутился и падал, и бело было вокруг и пусто.

Ближе к полдню Анастасии захотелось есть, и она, вытащив из сумки, погрызла хлебца, яблоко взять не решилась — пожалела, но после достала одно краснобокое и съела. И продолжала ждать. Ей слышно было, как где-то неподалеку гудел самолет, и она надеялась, что вот-вот появится ее сын. Мысль о сыне поддерживала ее, и она, не особо заботясь о себе, простояла до темноты. Один раз ей все же пришлось отойти от стены, но ходила она недолго, да и на то время попросила вахтера поглядеть, не пройдет ли кто… Когда стемнело и зажглись прожекторы, она пошла к диспетчеру. За прозрачной перегородкой теперь сидел другой, пожилой, с орденскими планками. «Фронтовик», — обрадовалась Анастасия и, поздоровавшись, протянула ему телеграмму. Диспетчер даже не взглянув, выпроводил Анастасию за дверь да еще и пригрозил вслед:

— Как только пропускают всяких!

И Анастасия, испугавшись не на шутку, скоренько вернулась к стене и решила никуда больше не ходить, ждать, сколько бы ни потребовалось. Больше всего она боялась, что ее выпроводят с территории и она лишится такого удобного места… Снег, вроде бы намаявшись к вечеру, тихо и лапчато устилал землю, мельтешил в глазах и искрился в снопах света. Анастасия стояла и все смотрела сквозь этот снег, она захолодала от бездействия и от чего-то еще, будто оцепенела, и покорно ждала. Снег присыпал ее и не таял даже на щеках, и она изредка смахивала его рукой. А он все падал и падал, и Анастасии подумалось, что ничего уже не будет у нее хорошего в жизни — только вот это ожидание сына, и она терпеливо стояла под стеною.

Верно, она прождала бы всю ночь.

К ней подошел незнакомый летчик, расспросил и взял телеграмму.

— А я гляжу, вы в обед стояли, — сказал он, — и теперь вот стоите, ждете… А ведь никто не прилетит, потому что метет.

Он так и ушел с телеграммой, не было его долго, а когда возвратился, то рассказал Анастасии, что сын ее ждет погоды во Львове и прилетит не раньше утра, потому что снег обещают на всю ночь. Анастасия слушала его и думала о том, что сын ее тоже одет, наверное, как этот летчик, в плащ и фуражку и тоже ходит, обсыпанный снегом.

— Он прилетит и будет сутки ждать эстафету, — говорил между тем летчик. — Такой рейс у него… Давайте я устрою вас в гостиницу, вам надо обогреться…

— Спасибо, я пойду, — ответила Анастасия. — Спасибо вам!

Она сразу же решила поехать домой, чтобы одеться потеплее. «К утру обернусь, — прикидывала, — а что так людей беспокоить». И вскоре уже ехала в вагоне поезда, дремала, согревшись в душном тепле, и жалела, что не успеет растопить плиту и приготовить что-нибудь себе. Есть ей, правда, и не хотелось, но знобило изнутри и по телу разливалась слабость. «Горячего бы чего», — подумала Анастасия и забылась сном, и уже во сне слышала, как по вагону, все такой же недовольный, блуждал проводник. Он бубнил что-то толстыми губами и, потерявшись вконец в монотонности, после «Марьяновки» объявил «Борисполь». Анастасия удивлялась во сне этой глупости, но не проснулась, а после, будто уяснив что-то очень важное, и сама согласилась, что так оно и быть должно. И успокоилась, и не знала уже, едет ли она домой или из дому. Вагон беззаботно покачивался среди белого поля и, поскрипывая, катился все дальше.

Утром Анастасия опять приехала в Борисполь, прошла к диспетчеру. Там ей сказали, что сын прилетал ночью, бегал, искал ее, спрашивал и улетел сразу же, потому что много людей ожидало отправления и потому что все рейсы перемешались. Анастасия слушала и не верила, не понимала, что такое могло быть.

— Улетел, — только и сказала она, повернулась и вышла.

Снег давно успокоился, лежал себе тихо на земле, кое-где уже потемнел. Небо было чистое и синее. Анастасия ничего этого не видела, плелась, неровно как-то ставила больную ногу и беззвучно плакала.

Дом стоял недалеко от края высокого глинистого обрыва, и рамы его окон, свежеподкрашенные синим, весело глядели на открывавшуюся за обрывом речную гладь, светлую от летнего неба, серебристую от течения и легкой зыби. Противоположный берег реки, плавно изгибаясь в этом месте, желтел полоской намытого песка, за ним зеленела трава, а чуть дальше начинался сосновый бор, за которым уже невозможно было разглядеть что-либо.

У дома стоял крепкий, блестевший свежим деревом сарай на две двери, крытый шифером, перед ним росли три молодые и одна старая яблоня, между которыми, точно какая-то отметка, торчал в картофельной ботве черенок лопаты. Огород был большой, вытянутый клином в степь и обозначенный тонкими жердями.

Дуров, как только подошел к дому, так сразу же и признал его, и крыльцо с двумя резными столбиками и перилами, и железную крышу, на которой красовался флюгер-петушок. Колодец тоже был на старом месте у ворот, но сруб у него — новый… Дуров видел все это двадцать лет назад, и как только уговорил хозяйку пустить его пожить, то ушел в отведенную ему комнату и, раздвинув белые занавески, смотрел на речку, на лес и безоблачное небо. Ему хотелось поскорее выйти к обрыву, поглядеть, остались ли ступени, посидеть у воды, но отчего-то он медлил.

В комнате было просторно, прохладно и хорошо; тонкий запах перегретой пыли, исходивший от окна, напоминал о даче, на подоконнике лежали две засохшие ромашки. И если у дома пахло землей, тесом и отчего-то медом, будто неподалеку зрела гречиха, если слабый ветер приносил терпкий запах степи, настоянный на летних, уже подсыхающих травах, то в доме сладко пахло хлебом и молодой вареной картошкой, еще — укропом… Дуров долго ехал поездом, автобусом, а от Перекатов шел пешком, и теперь ему хотелось думать, что он вовсе не медлит, а отдыхает, потому что притомился за дорогу. Дурову пришло в голову, что он похож на человека, у которого совсем мало денег и который решил тем не менее истратить их, но хотел сделать это непременно с толком и не спеша. От этой мысли ему стало смешно, и он вспомнил, что лес, на который он так пристально смотрит, только с виду кажется грозным и непроходимым, а на самом деле он не такой и густой; за его узкой полосой тянется все та же степь. Где-то там, дальше, есть, правда, еще один лес — тот посерьезнее, но Дуров там не был. Он видел однажды синюю его полоску и помнил, как прежний хозяин, у которого они тогда жили, говорил, что тот лес стоящий.