Петр Кириченко - Край неба

На автобусной остановке стояло несколько человек, среди них была и Лиза. Суханов подошел к ней, развернув широко плечи, гордый собой и прямой: он был похож в этот момент на важного начальника, набравшего для работы на дом целый портфель документов.

— Ну и что?.. Ждем автобуса или такси подхватим? — сказал он развязно.

— Да где здесь такси… автобус, — откликнулась Лиза и еле приметно улыбнулась: — Да и привычнее.

«Без тебя знаю», — подумал Суханов и спросил:

— Ехать-то куда? Далеко?..

— К Пяти углам.

— Гм… гм… — откашлялся Суханов и подумал о таком странном совпадении.

Комната у Лизы была большая — на два окна, и разделила она ее полированным шкафом и веселой ситцевой занавеской. На полировке отражался желтым пятном светильник, устроенный над столом, сквозь занавеску просвечивала еще одна лампочка. Суханов сразу же отметил, что в комнате чисто, уютно. Он подошел к окну и посмотрел на дом, стоявший через дорогу. В окнах кухонь копошились люди. «Коммунальщики, — определил Суханов и вспомнил квартиру Нади. — Устраиваются же, язви их мать! И живут, как в колхозе». Вспомнив о мандаринах, Суханов вытащил из портфеля несколько штук и угостил детей. Дети сказали «спасибо» и занялись там чем-то за занавеской, разговора не получилось. Видно было, что к чужим людям дети не приучены. Суханову это понравилось. «Надо полагать — чистая, — решил Суханов и даже повеселел. — А в профилактории строила из себя… Да оно и понятно: все же работа, какая ни есть, а без нее не проживешь…» Так думал Суханов, и Лиза ему все больше нравилась. Она в это время готовила на стол. Суханов хотел было предложить сходить в гастроном и купить вина, но передумал, решив, что на первый раз достаточно и мандаринов.

На ужин была картошка и колбаса.

Суханов и Лиза пили чай, а дети ели мандарины. Мальчик очистил только один и больше не стал, а девочка съела несколько. Суханов спросил ее, нравится ли…

— Да, очень, — ответила девочка. — Большое спасибо.

И перестала есть.

После смотрели телевизор, а потом Лиза стала укладывать детей. Она долго там возилась, что-то рассказывала и приговаривала. Суханов даже заскучал и на экран перестал смотреть. Сидел и, как-то ни о чем не думая, просто ждал. Наконец появилась Лиза, она села поодаль и стала смотреть телевизор. Суханов взглядывал на нее, но она, казалось, не замечала его. Когда за занавеской всхлипнула девочка, она тут же встала и прошла туда. Но там, видно, было неспокойно, и она вернулась не сразу. Суханов кашлянул, пытаясь привлечь ее внимание, но Лиза не пошевелилась, головы не повернула. Суханов уже с раздражением взглянул на кровать, стоявшую у окна, на два белых конверта от пластинок. «Музицирует, — отчего-то с надеждой подумал Суханов. — Дело будет!..» Подождал еще немного, а потом, потянувшись к Лизе, положил огромную свою лапищу ей на колено. Лиза сбросила руку и испуганно взглянула на занавеску, за которой спали дети.

— Ты лампу выключи, — просипел Суханов, стараясь говорить потише, и сам дернул за веревочку. В комнате стало темно.

— Мама! — звонко позвал мальчик, и Суханов вздрогнул. — Мама!

— Чего тебе, сынок? — спросила Лиза, вставая. И ушла за занавеску.

— А тот дядя ушел? Да?..

— Ушел, ушел, спи, сыночек… — слышал Суханов и тревожно напрягся, будто в этой комнате таилась какая-то опасность для него, вращал глазами, боясь скрипнуть стулом или пошевелиться.

— Мама, он похож на немца из вчерашнего кино, — сказал мальчик и зевнул.

— Ну что ты говоришь, — послышался голос Лизы. — Какой же он немец?!

— Хорошо, но ты отдай ему мандарины… Наташка тоже не хочет…

— Спи, сынок, спи, — сказала Лиза.

«Ну наглец, — рассвирепел Суханов, сидя в чужой темноте. — Ремнем бы тебя, пакость такую. Надо же придумать — на немца похож. Ну и наглец!»

Лиза, как тень, прошла по комнате и включила другую лампу, у дверей, и поманила к себе Суханова. Он осторожно, стараясь не шуметь, подошел к ней и увидел, что она смеется. Сдерживается, но все же смеется. Он смотрел на нее оторопело, не понимая, как это она, можно сказать — никто, позволяет себе смеяться над ним. А Лиза, не выдержав, прыснула смехом и так, зажимая губы рукой, подала ему портфель и пальто. Провела по темной прихожей и только в двери, выпуская его из квартиры, рассмеялась открыто и сказала:

— Прощай, дядя!

И захлопнула дверь.

Как сбежал Суханов по лестнице, он не помнил.

Попав во двор и увидев мусорный ящик, подлетел к нему, высыпал из портфеля мандарины и, топча ногами те, что упали, приговаривал: «Вот вам!.. Вот вам! Ешьте!»

Взлетели они вечером и, развернувшись, пошли на восток, навстречу густой темноте, и вскоре вошли в нее: синевшие до этого массивы лесов потемнели, ярче проступили огни городов, загорелись первые звезды. Ночь была безлунная, небо — иссиня-черным, и звезды увиделись Мазину большими и чистыми. И неожиданно, пожалуй что впервые, пришло в голову, что под такими звездами и жизнь должна быть до удивления прекрасной; он только вздохнул, вспомнил задержку рейса, бесконечные хождения от самолета к диспетчерам и обратно, бестолковые разговоры в «перевозках», где уже никто толком ничего не знал, и самого начальника этой службы, говорившего охрипшим, будто простуженным голосом. Думать об этом не хотелось, и Мазин, стараясь отвлечься от подобных мыслей, пилотировал вручную. Он набирал высоту, тщательно выдерживал курс и вертикальную скорость, смотрел то на приборы, то в темноту и чувствовал, что на душе становится как-то пусто, не радовало даже то, что они все же вылетели.

Второй пилот помогал ему на взлете, а теперь, откинувшись в кресле, просто сидел и безразлично смотрел по курсу. Он накричался за эти десять часов в «перевозках», находился и набегался по аэродрому, выискивая то пассажиров, увезенных на другой самолет, то пропавший багаж, и устал так, как не устанешь ни в каком полете. Конечно, он мог бы сидеть в пилотской и ждать, когда приведут пассажиров, подадут ему ведомость для подписи, но тогда бы они вовсе не вылетели… Мазин взглянул на второго и решил, что тому надо непременно вздремнуть: до Красноярска пять часов лету и две посадки, и неизвестно, сколько может потребоваться сил. И снова стал думать о том, что люди во все времена мечтали о лучшей жизни. «И домечтались, — чуть не сказал он вслух, вспомнив задержку. — Не аэропорт, а какой-то цыганский табор». Отмахнулся от этих мыслей, но они не отставали, и подумалось, что, быть может, беда в том, что каждый думает о себе, а не о другом, что в жизни человеческой всегда было рядом и хорошее и плохое, так было и, наверное, так будет. Мазин понял, что ему в этом не разобраться, снова вздохнул, почувствовав какую-то смутную обиду за людей.